сколько бы я не ругала Мартина, но описанный им прохвативший народ Дейнерис заразный кровавый понос, наверное, одна из самых сильных вещей, которые я читала за последнее время. не ржать! я эти строки про "shitting out their lives" на протяжении всего обеда вспоминала.

@темы: Песнь Льда и Пламени

---

новое порно про хуффальди

Название: Аргентум
Автор:  Svart Galla (или Gas in Veins на фикбуке)
Фэндом: Doctor Who
Пейринг: Двенадцатый/Клара
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Ангст, Даркфик, Ужасы
Предупреждения: OOC, ОЖП, Секс с использованием посторонних предметов
Размер: Мини, 7 страниц (~ 3300 слов)
Описание: Клара многое перестала осознавать. Что-то поселилось в ней, растеклось с кровью по венам, впиталось в губчатую поверхность лёгких, отогрелось в уютных эластичных стенках желудка и пустило корни, готовясь прорасти. Оно было чужим, не принадлежащим ей, но ощущалось её неотъемлемой частью. Серебряный цветок царил в её снах, и к нему хотелось опуститься и обхватить губами, как мужской член, ощущая, как что-то острое впивается в язык.
Примечания автора: Название "нимфея" взято из книги Бориса Виана "Пена дней". Эпиграф - припев песни "Серебра!" группы Пикник.

ссылка на фикбук

текст

Поднимите им веки, пусть видят они
Как бывает, когда слишком много в крови
Серебра!..

Небо надо мной цвета серебра. Облака играют металлическими бликами в свете двух солнц — большого и маленького, Матери и Дитя, Гиганта и Карлика. Воздух вокруг дрожит, наполненный серебристой пыльцой. Она щекочет ноздри при каждом вдохе. Я удивляюсь, что ещё способна дышать. Стебли так густо переплелись в трахее, что до лёгких доходит в лучшем случае десятая часть вдыхаемого воздуха. Обвитые корневой системой, лёгкие слабо сокращаются, производя шум, похожий на шелест листвы. Я лежу, не чувствуя рук и ног, и смотрю на небо единственным оставшимся у меня глазом. Это всё, что я могу делать. А скоро не смогу и этого.

Тишина сплетена из шорохов, шелестов и поскрипываний, как панно из драгоценных шёлковых нитей. Я отчаянно цепляюсь за эти звуки, далёкие, приглушённые растущими из моих ушных раковин виноградными лозами. Если я достаточно сильно скошу глаза — глаз — то увижу зреющие на них ягоды, касающиеся моей щеки тугими неспелыми телами. Мне любопытно — они будут вкусными для других случайно забредших сюда живых существ? Будут ли достаточно сладки, выращенные на перегное из внутренних органов, жировой ткани и кожи?

Я обнаруживаю, что ещё могу шевелить пальцами правой руки. Её уже почти не видно под набирающими силу и уплотняющимися корнями миндального дерева. Я слегка поглаживаю их, всё ещё нежных и уязвимых, так отличающихся от твёрдой коры на стволе. С моих ногтей свешиваются витые гороховые усики. Я не решаюсь попробовать оборвать их. Я больше уже ничего не решаю.

Я отвожу взгляд от неба, такого же далёкого, как другие планеты. Я нахожусь на лесной поляне, становясь постепенно частью её почвы. Она густо населена цветами, травами, кустами, деревьями — единственными теперешними обитателями этой планеты, фантастическими, упругими, сильными, яркими — но мой взгляд невольно задерживается на скромных с виду, обманчиво хрупких цветах, самых маленьких по размеру, объективно самых неприметных. Они кажутся искусной поделкой, отлитой из серебра высшей пробы, с тонкими нежными стеблями и ажурными, будто бы светящимися изнутри бутонами, с идеальными клиновидной формы листами. Когда ты видишь их впервые, то среди многоцветья других красок полагаешь их невзрачными, но потом понимаешь, что не в силах отвести от них глаз. Это нимфея, эфемерная, невинная, прекрасная в своей притворной невзрачности; дорогое серебряное блюдо среди аляповато раскрашенных тарелок. Молодая нимфея растёт из моей груди, листья режут гниющую плоть, как остро заточенные бритвы; полупрозрачные стебли, вырастая, сокрушают рёбра, как удары боевого молота; корни, тоньше паутины, цепко обвивают сердце и жадно сосут из него кровь, питая раскрывающиеся бутоны. Она вырастает последней, когда остальные растения подготовят почву в достаточной мере. Никто не знал, как нимфея появилась на нашей планете. Многие пытались понять, но уже давно все они стали для неё удобрением. Если ты обратил внимание на нимфею, то не сможешь побороть желание дотронуться до неё.

Тогда всё и начинается.

Мои пальцы дрожат, пока ещё могут дрожать, когда я вспоминаю берущий начало между бёдер влажный жар, расползающийся по венам, столь же сладостный, сколь и мучительный; пахнущий луговыми цветами пот, вкус росы во рту. Я не хочу вспоминать, что случается дальше. Мои пальцы нащупывают обвивающие миндальное дерево шток-розы, и я со всей оставшейся силой прижимаю один из них к острому шипу. Я не вижу свою руку, но знаю, что текущая по ней холодная кровь имеет серебристый цвет.

Тишина рвётся на части, нарушаемая звуками шагов, чужим дыханием, громкими голосами. Я смотрю на нарушителей одним глазом, из глазницы на месте второго растёт идеальной формы гриб с коричневой шляпкой. На поляну ступают двое: миниатюрная темноволосая девушка и худой немолодой мужчина, чьи волосы отливают тем же серебром, что и небо. Они — первые не-растения, которых я вижу за долгое время. Я очень стараюсь услышать, что они говорят, но не могу разобрать слов. По интонациям я понимаю, что девушка что-то недовольно выговаривает своему спутнику.

Я пытаюсь разомкнуть покрытые мхом губы, пошевелить заросшим крошечными белыми поганками языком, но не могу. Я отчаянно сжимаю и разжимаю пальцы, пытаясь привлечь их внимание. Меня уже не спасти — большая часть моего тела уже превратилась в жирный чернозём, плодородное обиталище растущих из меня растений, и даже боль почти перестала ощущаться — но я могла бы предупредить их, заставить уйти с этой поляны, заставить не смотреть на нимфею. Я удивлена, что ещё могу испытывать какие-то желания.

Но всё тщетно. Девушка оглядывает поляну, и взгляд её задерживается на нимфее. О, как хорошо я знаю этот взгляд! Корни медленно всасывают то, что когда-то было моим мозгом, но пока я ещё могу думать. Мужчина смотрит в другую сторону, и я скребу землю ногтями — не смотри туда! Уведи её! Не дай ей коснуться нимфеи!

Девушка, восхищённая, трепещущая, осторожно идёт по высокой траве к смертоносным цветам, распутной убийце в фате невесты. Мужчина наконец переводит взгляд на неё, но уже поздно, слишком поздно — девушка наклоняется, касается пальцем середины соцветия, лепестки на котором похожи на лунный свет, и с почти неслышным мне вскриком отдёргивает руку. Внутри нежного бутона скрываются острые ядовитые клыки. Как только яд попадает в кровь, от него невозможно очиститься. Я бессильно расслабляю пальцы. Девушку я уже не смогла спасти. Прости меня.

Мужчина суетится вокруг своей спутницы, сканирует каким-то прибором крохотный прокол и вздувшуюся на коже капельку крови — красной, пока красной. Он хмурится. Яд невозможно обнаружить. Он отравляет кровь, плоть, дыхание. Мысленно я взываю к мужчине — беги, прочь от нимфеи, прочь от своей подруги, не прикасайся к ней, ни к одной из них, просто беги с этой планеты и никогда не возвращайся, ты ещё можешь избежать этого...

Он тоже наклоняется к нимфее, девушка испуганно тянет его за рукав, но он всё равно касается её и точно так же, как девушка, как тысячи до них, отдёргивает руку. Прибор снова бесполезно мигает зелёным светом, девушка нервничает, и они уходят с поляны. Я не могу говорить, почти не могу уже думать, но пытаюсь выцарапать на земле свои последние слова.

Простите ме...

Доктор рассматривал уколотый палец, снова и снова проводя над ним звуковой отвёрткой. Крохотная ранка почти сразу подёрнулась защитной корочкой и практически не болела. Клара нервозно слизнула кровь с пальца и потребовала отвести её туда, где не растут хищные цветы.

- Обязательно, - пробормотал Доктор, убирая отвёртку в карман и глядя краем глаза на абсолютно безопасные с виду цветы. Они покрывали почти всю поляну, постепенно вытесняя другие растения. Под одной их порослью что-то шевельнулось в траве, похожее на тонких белых червей.

- Доктор? - Клара нетерпеливо оглянулась на него. Прежде чем уйти, он снова украдкой взглянул на то место, где ему почудилось движение.

Но сейчас там ничто не двигалось.

***

Клара лежала в своей постели, ощущая себя разбитой, покрытой сетью мелких трещинок, готовых взорваться неровными осколками. Раньше путешествия с Доктором только придавали ей сил, но сегодняшнее отчего-то показалось изматывающим. Несмотря на крайнюю усталость, заснуть она не могла. Клара ворочалась с боку на бок, машинально поддевая ногтем корку на пальце. Корка не поддавалась, словно вросла в кожу крошечными корнями. К лицу липли волосы, постель казалась душной и неудобной. Клара раздражённо откинула одеяло в сторону и легла на спину, согнув ноги в коленях, так что подол ночной рубашки оказался на животе.

Мысли Клары были вялыми, тяжёлыми, похожими на ком размокшего серого пластилина. Образы вспыхивали и гасли, не успевая быть осознанными: далёкая планета на экране ТАРДИС, подёрнутая серебристой дымкой, похожая на завёрнутую в газовый шарф жемчужину; два бледных солнца, удивительно красивый и неожиданно опасный цветок, тихое жужжание отвёртки; Доктор, пристально изучающий её рану...

Последний образ угас, но затем вспыхнул с новой силой. Клара помнила мягкую землю и щекочущую икры траву; мерное звучание отвёртки, среди этого буйства флоры похожее на гудение пчелиного роя; узкую сухую ладонь Доктора, обхватывающую её собственную, кажущуюся в сравнении совсем маленькой, почти детской, его дыхание на её коже, его сосредоточенный взгляд, его слегка нахмуренные брови...

Образ Доктора в её памяти становился всё более ярким и объёмным. Ей даже казалось, что она снова вдыхает сложный, но гармоничный аромат растущих на той поляне цветов. Клара убрала волосы с лица, мимолётно коснувшись мокрой горячей кожи на лбу. Ей всё ещё было жарко. Сотни ликов Доктора плясали перед её внутренним зрением, словно отражения в безумном зеркальном лабиринте. Клара прекрасно знала все чувства, которые испытывала к нему, но сейчас среди них было другое, новое, ранее не испытанное, только не по отношению к Доктору. Какая-то часть её брезгливо кривилась, пытаясь прогнать или хотя бы заглушить его, не дать ему развиться, но оно прорастало, тянулось, как трава сквозь асфальт.

Клара коснулась уколотым пальцем губ, обжигающих, как летняя дрожащая духота. Жар пульсировал внизу живота, с каждым ударом сердца расползаясь всё дальше по телу. Её соски напряглись, чётко вырисовываясь под шелковистой ночной рубашкой. Клара потянула за её подол, обнажая грудь и живот. Она пошире раздвинула ноги и положила ладонь между них, ощущая пропитавшую тонкую ткань шортиков горячую влагу. Клара спустила их до лодыжек и провела рукой прямую линию от груди до до лобка с мелкими тугими колечками курчавых тёмных волос. Она спустилась ниже, коснулась своего клитора, мокрого и твёрдого, вздрагивая от неожиданно сильных ощущений и закусывая губу, чтобы подавить рвущийся из груди хриплый стон. Доктор снова и снова обхватывал её ладонь и наклонялся, почти утыкаясь в неё носом, с приоткрытыми губами и жёсткими седыми волосами, свитыми в упругие кудри. Её пальцы массировали и слегка сжимали маленький скользкий бугорок, скользили по налившимся кровью малым губам, входили внутрь, в горячее, сжимающее эластичными стенками, и снова возвращались к клитору, растирая по нему прозрачную влагу. Выдохи превращались в тонкие, короткие стоны. Движения Клары становились всё более быстрыми и резкими, мысленный образ Доктора стал таким ясным, словно он стоял рядом с ней. Или — лежал? На что ещё способны эти длинные гибкие пальцы? Клара обнажила головку клитора, слегка царапая её ногтем и чувствуя, как немеют ноги и зреет внутри последняя сладостная судорога.

Оргазм оставил во рту сладковатый привкус, словно Клара отпила из чистого, окружённого камнями и сочной зелёной травой ручья. Сглотнув, она обнаружила, что горло сильно пересохло и губы потрескались. Ей захотелось пить так же сильно, как ранее — утолить жажду иного рода. Клара поёжилась от прикосновения промокшей ткани, когда натягивала шорты. Жар слегка утих, но это было обманчивое угасание углей в костре, которые готовы вспыхнуть ещё жарче от малейшего порыва ветра.

Клара спустилась и налила себе стакан воды. Лунный свет, падавший из неплотно зашторенного окна, причудливо преломлялся, расписывая стены извивающимися тенями, похожими на узловатые корни гигантского дерева. Клара ожидала, что эта ассоциация вызовет у неё отвращение, но путешествие на ту серебряную, населённую только растениями планету, теперь казалось ей не таким изматывающим. В её памяти снова всплыл тот цветок. В его благородной посадке бутона и изгибе стебля было нечто кошачье. И кусался он, как капризная породистая кошка. Опустив стакан, Клара невольно улыбнулась этой мысли. Её голова слегка кружилась, вызывая странное ощущение, похожее на укол обезболивающего прямо в мозг, заставляющий его неметь и терять чувствительность.

Горло горело так, словно она не пила вовсе. Клара налила ещё один стакан и осушила его в два глотка, затем ещё один. И ещё. Сухость прошла только тогда, когда она допила последние остатки из полуторалитрового кувшина. В её сознании вспыхнула мысль, что это, должно быть, не слишком полезно для почек, но тут же угасла. Клара поставила кувшин на место и зевнула, чувствуя, как горизонт разума затягивают густые облака долгожданной сонливости. Она поднялась в свою комнату, закуталась в одеяло и крепко проспала до самого утра.

***

Клара держала руки под столом, делая вид, что читает учебник. Она сидела со своими учениками в классе, кажущимся ей душным и пыльным. Дети писали сочинение или, может, тест — она не помнила точно — поэтому со всех сторон с равной периодичностью раздавались горькие вздохи и приглушённые ругательства. Периодически Клара слышала предательское шуршание бумаги, но не поднимала глаз, хотя и смутно подозревала, что должна. Большой палец её правой руки непрестанно шевелился, пытаясь подковырнуть корочку на ране. Она и не думала заживать; корка становилась только твёрже и приобретала бледно-серебристый оттенок, напоминавший берёзовую кору. Пытаясь прекратить это бессмысленное занятие, Клара взяла бутылку минеральной воды, которую теперь постоянно носила с собой, и отпила, опустошив её почти наполовину. Воздух в классе был спёртым, удушливым; Клара чувствовала, как по спине течёт пот, а на платье подмышками расплываются влажные тёмные круги.

Мир за окном был серым, неожиданно для этого времени года холодным и хмурым; постоянно идущие дожди превращали дороги в склизкое, хлюпающее под ногами месиво. Кларе же было постоянно жарко, под дождь она выходила в тонких платьях и без зонта, и дождевые капли испарялись, не успев прикоснуться к ней. Клара потянула двумя пальцами за липнущую к груди ткань платья. Она подумала, не пахнет ли от неё слишком сильно потом, но мысль эта была дрожащей, едва оформленной. Её саму преследовал цветочный аромат, напоминавший ей о детских прогулках по полю, в котором смешивались запахи колокольчиков, ромашек и свежескошенной травы. Клара не осознавала, что этот аромат исходит от неё самой.

Она многое перестала осознавать. Что-то поселилось в ней, растеклось с кровью по венам, впиталось в губчатую поверхность лёгких, отогрелось в уютных эластичных стенках желудка и пустило корни, готовясь прорасти. Оно было чужим, не принадлежащим ей, но ощущалось её неотъемлемой частью. Серебряный цветок царил в её снах, и к нему хотелось опуститься и обхватить губами, как мужской член, ощущая, как что-то острое впивается в язык.

Она отхлебнула ещё воды и неловко поёрзала на стуле. Шершавая ткань сиденья ощущалась сквозь кружевные трусики слишком отчётливо. Горячая волна прошла сквозь тело, как раскалённая стрела. Со времени того путешествия Клара мастурбировала каждый день, иногда по нескольку раз, не отдавая себя отчёта в своих действиях. Это стало такой же жизненно важной потребностью, как дыхание. Клара сидела, невидяще глядя в учебник и ощущая, как каменеет клитор и горячая влага пропитывает ажурное нижнее бельё. Она моргнула, возвращая зрению ясность, резко поднялась на ноги и бросила ученикам, что скоро вернётся. Закрывшаяся за ней дверь оборвала радостные шепотки и деловитый хруст страниц.

Клара, с трудом переставляя нетвёрдые ноги, направилась в туалет, чувствуя, как капля прозрачной смазки течёт по внутренней стороне бедра. Зайдя в кабинку, она так лихорадочно пыталась закрыть тугую задвижку, что ободрала руку. Какая-то ещё не совсем отключившаяся часть её сознания отметила, что текущая из пореза кровь имела серебристый оттенок.

Клара прислонилась спиной к стенке кабинки и запустила руку под кромку трусиков, хватая ртом воздух, чтобы не издать непрошеный стон. С той ночи она уже не представляла во время мастурбации никого конкретного, полностью отдаваясь электрическим импульсам, которые извлекали её пальцы, поглаживающие, массирующие, растягивающие. Она выгнулась, стимулируя себя уколотым пальцем, ранка на котором ощущалась приятно шершавой, не замечая ничего вокруг, даже аммиачной вони общественной уборной. Но какой-то звук упорно пытался достучаться до неё, тормошил, вырывал из самоудовлетворительного забвения. Клара неохотно оторвалась от своего занятия, вытерла влажную руку о бумажное полотенце и выглянула из кабинки.

ТАРДИС показалась ей чем-то незнакомым, чужеродным, застиранным синим пятном на поверхности серого выцветшего мира. Клара не подходила к ней, словно бы не вполне узнавая её.

- Доктор? - вяло, скорее по привычке позвала она. Он выглянул, лишь слегка приоткрыв дверь, и поманил её внутрь. В полутьме его глаза блестели, как серебро.

***

Первым, что увидела Клара, когда вошла в ТАРДИС, был тот самый цветок, совершенный в своём серебристом великолепии. Нечто внутри неё, то не-чужое, шевельнулось, отзываясь на близость растения, и по телу прошла новая волна возбуждения. Цветок, нарушая все законы физики, стоял на приборной панели так, словно врос в неё изящными витыми корнями, отделённый от окружающего мира стеклянным колпаком. Кларе хотелось сорвать его, как срывают одежду с долгожданного любовника, и приникнуть к цветку, не боясь последующей за прикосновением боли.

- Удивительно, да? - раздался за её спиной голос Доктора. - В пересчёте на земное время оно стоит так уже неделю, без воды, без земли, без всего. Я так и не смог понять, чем оно питается.

- Из тебя плохой обманщик, - отозвалась Клара, жадно пожирая растение глазами. Ей пришлось стиснуть кулаки, впиваясь ногтями в кожу, чтобы отвлечься от требовательного покалывания между ног. Она покосилась на Доктора. Он казался старше, чем она его помнила, уставшим и измотанным; морщины на его лице прорезались глубже, напоминая следы ногтей на древесном стволе. Доктор заметил её взгляд и спрятал руки в карманы, но она успела заметить, что почти все пальцы на них были исколоты. Её клитор снова отвердел, горячая смазка обожгла нежную тонкую кожу гениталий, и Клара обхватила себя за локти, пытаясь сдержаться и не направить эти пальцы, касавшиеся чудесного цветка, внутрь себя.

Оно плохо понимала, что говорил ей Доктор, да и он постоянно сбивался и забывал слова, так что его рассказ об экспериментах с цветком получался путаным и несвязным. Клара всё сильнее стискивала локти, вспоминая, как дома шла в ванную, снимала с душа насадку и включала максимальный напор, направляя тугую струю воды себе между ног. Мысль о том, что в последнее время она не думает ни о чём другом, не вызывала у неё никаких эмоций. Часть её разума, оставшаяся нетронутой, удивлялась тому, что подобная наркотизация сознания могла затронуть и Доктора. За этой мыслью последовала другая, порождённая не-чужим, что жило теперь в ней: интересно, он мастурбирует так же часто?

Постепенно Клара перестала воспринимать присутствие Доктора. Всё её внимание было обращено к цветку, к его хрупкости и красоте, более соблазнительному и манящему, нежели любое человекоподобное существо. Она протянула к нему ладонь и скрипнула ногтями по окружавшему его стеклу. Другая рука привычно скользнула под юбку, совершая доведённые до автоматизма движения.

- И ещё я так и не узнал, каким образом оно размножается, - Доктор практически прошептал это где-то над её ухом. Клара испытала слабый укол непонятного ей теперь чувства — стыда, но не стала останавливаться. Ей показалось, что цветок слегка повернулся, и она медленно повернулась вместе с ним, лицом к Доктору — с лихорадочно-красными щеками и слишком блестящими, мерцающими серебром глазами; указательный и средний палец теребили клитор всё быстрее. Она подняла руку и провела ими по губам Доктора, оставляя на них свой солоноватый вкус. Клара успела отметить, что он тоже возбуждён, прежде чем не-чужое вынудило её приоткрыть рот и потянутся к нему. Видимо, он испытал такое же желание, потому что его бледно-розовые губы, блестящие от её смазки, разомкнулись и что-то мелькнуло между них, что-то, что поднималось из глубины глотки. Цветочный запах оглушал и дурманил, как пряная курительная смесь. Не-чужое внутри Клары проснулось, потянулось вверх по пищеводу, гладко заскользило по инстинктивно сжимающемуся горлу.

Из ртов Доктора и Клары показались тонкие, похожие на стебли щупальца, бледно-серебристые, влажно поблёскивающие. Они встретились, соприкоснулись, переплелись, и за ними последовали новые, растягивающие глотку, оплетающие тела, срывающие одежду. Щупальца сплетались всё туже, прижимая Клару к Доктору, и ей показалось самым естественным просто приподняться на цыпочки и опуститься на его член. Головка прошла внутрь с трудом, но дальше он заскользил уже легче; стенки влагалища Клары сжимали его так туго, что она ощущала рисунок набухших на нём вен. Щупальца, словно ожидая только этого сигнала, последовали за ним, протискиваясь внутрь сотней гибких тел и сплетаясь кольцом вокруг её клитора. Щупальца переплелись так крепко, что Клара с трудом отличала свои от тех, что принадлежали Доктору. Двигаться в их влажных объятиях было трудно, но каким-то образом они двигались, предугадывая каждую фрикцию и каждое встречное движение бёдер. Щупальца, которые она ощущала частью себя, скользили по вспотевшей, источающей аромат летнего луга коже Доктора, подбирались к складке между ягодиц и проникали внутрь. Она была Кларой, и в то же время — каждым из этих щупалец, гладких, упругих и совершенных, стеблей стоявшего под стеклом растения, вскормленных в её теле водой и обжигающим плоть огнём, тянущихся из самых его глубин...

Оргазм ощущался как самый мощный из проходивших сквозь тело электрических импульсов. В этот момент щупальца впились в них, делая сотни инъекций, подобных той, что подарил им цветок на обезлюдевшей планете. Боль от этих уколов меркла перед полученным удовольствием. Щупальца ослабили крепко стискивающие их кольца, втянулись внутрь, оставляя Клару и Доктора без сил на жёстком решётчатом полу ТАРДИС, со стекающей на подбородок сладкой и прохладной, как утренняя роса, слюной.

***

Клара, довольная и спокойная, шла по школе, одинаково приветливо здороваясь с учениками и с другими учителями. Перед тем, как войти в свой класс, она оценивающе посмотрела на нового учителя математики, мистера Пинка. Он был высоким и мускулистым, с сочными упругими комьями мышц под смуглой кожей, с бурлящей жизненными соками кровью, достаточно питательный, чтобы вырастить новую нимфею, вторую по счёту на этой планете. Пинк поймал её взгляд и приветливо кивнул. Клара ослепительно улыбнулась и машинально взглянула на своё отражение в оконном стекле. Она выглядела свежей, румяной, хорошо выспавшейся, в красиво оттеняющем её лицо платье с высоким белым воротником.

Клара снова улыбнулась, уже более искренне и нежно, и погладила скрытое под воротником место, на котором сегодняшним утром из её кожи проросли крохотные голубые незабудки.

Whoniverse-обзорам

[L]Svart Galla[/L]выкладывает<a href="http://svartgalla.diary.ru/p203280004.htm">свой новый фанфик "Аргентум" (Двенадцатый/Клара, NC-17, мини, даркфик)</a>

@темы: мои фанфики, фикбук - рассадник нарколыг, доктор кто? это не мы, это всё красная трава, передайте за проезд до содома

---

забежала после работы в магаз со всяким косметосом и бытовой химией. кассир взглянула на значок на моём пальто и сказала: "девушка, а у вас Доктор перекосился"
приятно встретить единомышленника

@темы: доктор кто? это не мы, это всё красная трава, пью электричество, закусываю мантрами

---

фотографии прошлогодние, но я их всё равно спижжу. weil ich's kann

Whoniverse-обзорам

[L]Svart Galla[/L]выкладывает<a href="http://svartgalla.diary.ru/p203276422.htm">прошлогодние фотографии Капальди с красной дорожки</a>

@темы: геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, доктор кто? это не мы, это всё красная трава

---

умельцы уже нарезали гифок

Whoniverse-обзорам

[L]Svart Galla[/L]постит<a href="http://svartgalla.diary.ru/p203276343.htm">гифки из нового видео</a>

@темы: гифки, геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, доктор кто? это не мы, это всё красная трава

---

гыыы!  #answereth me, смотри, шотландцы таки ловятся на шаурму!

@темы: геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, ПЧ

---

я не могла успокоиться весь день - помнила, что давно слушала один заебатый дроун, но никак не могла припомнить название группы. в итоге дома первым делом полезла на ласт (аве ласту! он сохраняет всё, в отличие от моей дырявой памяти!) и узбагоилась, найдя у себя по тегу "drone" The Angelic Process. это просто великолепная музыка. моя душенька довольна и полезла перекачивать альбомы

@темы: эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки

---

обещают что-то интересное на Пасху

Whoniverse-обзорам

[L]Svart Galla[/L]постит<a href="http://svartgalla.diary.ru/p203259967.htm">свежее видео о Doctor Who Experience</a>

@темы: геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, доктор кто? это не мы, это всё красная трава

---

за выражениями лица Двенадцатого можно наблюдать вечно

Whoniverse-обзорам

[L]Svart Galla[/L]наблюдает<a href="http://svartgalla.diary.ru/p203259893.htm">за лицом Двенадцатого в se08ep08 "Mummy on the Oriental Express"</a>

@темы: гифки, геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, доктор кто? это не мы, это всё красная трава

---

Капальди в роли представителей прессы очки - главная добродетель масс-медиа

Whoniverse-обзорам

[L]Svart Galla[/L]выкладывает<a href="http://svartgalla.diary.ru/p203259848.htm">Капальди в роли представителей масс-медиа</a>

@темы: гифки, геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, доктор кто? это не мы, это всё красная трава

---

прекрасный арт по TTOI

@темы: геронтофилия, ты прекрасна, как никогда!, малкольм такер даёт стране угля и пиздюлей

---

у меня ренессанс любви к старому Nightwish.
пиздеееееец.

хотя очередная новая вокалистка тоже ничо так.

@темы: эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки

---

 Vizas_Marr, добро пожаловать! разрешите предположить, что привело?

@темы: ПЧ

---

сегодня мне приснился мега-крутой гэнгста Капальди, который читал рэпчик, а потом устроил званый ужин, на котором подавал ничего не подозревающим гостям человечину
вс нрмлн, крч

@темы: навари мне, бабка, щей - я жажду мёртвых овощей!, сублимация твиттера, пью электричество, закусываю мантрами

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

тащу в дневник своё фикло-6

оправдываться не буду - я сидела на крайне скучной конференции, и делала вид, что старательно конспектирую, но на самом деле писала это. всё было так уныло, что я предпочла погрузиться в свой мир гомоебли и бессюжетных красивостей. я пердупердил, если что.

Название: Два сокола
Автор:  Svart Galla (или Gas in Veins на фикбуке)
Фэндом: The Thick of It
Пэйринг: Малкольм Такер/Олли Ридер, Малкольм Такер/Джейми Макдональд
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Даркфик, PWP
Предупреждения: BDSM, OOCище
Размер: Драббл, 3 страницы (~1300 слов)
Описание: Их трудно перепутать, даже когда они одеты в скучные серые костюмы с обязательными галстуками, ещё сложнее — когда они их снимают; в волосы одного хочется вплести нитки бисера и сухие полевые цветы, второго короновать траурной лентой, с нанизанными на неё вызванивающими похоронный мотив серебряными колокольцами.
Примечания автора: В качестве эпиграфа использован куплет из песни Faun "Zwei Falken", которая и послужила основой для фанфика.

текст

Bis der Schleier fällt,
Bis die Stille bricht,
bleib bei mir, bitte weck mich nicht
Bis der Winter geht,
bis der Tag anbricht,
bleib bei mir, bitte weck mich nicht

Пока не упадёт занавес,
Пока не нарушится тишина,
Останься со мной, пожалуйста, не буди меня
Пока не уйдёт зима,
Пока не наступит день,
Останься со мной, пожалуйста, не буди меня

... Небо цвета гниющих сосудов пересекают две тени, легче воздуха, быстрее света, стремительнее выпущенной в сердце пули. Город, чужой для них, больной, изуродованный сигаретным пеплом и влажными комками приторно-розовой жвачки, дышит прокуренными ноздреватыми лёгкими, и ветер подхватывает их крылья, маховые перья упруго отталкиваются от этого гигантского выдоха, тела с полыми костями скользят, ныряют вниз, чтобы потом снова взвиться вверх...

Малкольм наблюдает за ними, не приближаясь без необходимости ни к одному, ни к другому. Он требует, угрожает, повышает голос или шепчет, и этот шёпот звучит громче раскатов грома, страшнее самого яростного крика. Они реагируют по-разному. Щёки Олли наливаются румянцем цвета отравленного яблочного бока, он смотрит так, словно высказанное ему недовольство — последнее, что он услышит в своей жизни, которую из него выдавят две руки с длинными гибкими пальцами, шёлковой удавкой скользящие по шее. Малкольм никак не может привыкнуть, что кожа Олли, бледностью напоминающая снег в тусклом свете луны, может быть такой красной. Он боится его. Он боится того момента, когда на щеках расцветёт другой румянец — след от хлёсткого прикосновения ладони. Его страх Малкольм ощущает на языке, и его вкус похож на разъевшую металл ржавчину. Он боится разочаровать, подвести, не оправдать ожиданий. Олли ведёт себя так и на работе, и за плотно закрытыми дверями квартиры, смотрит подёрнутыми пеленой глазами, как сквозь мутное стекло. Если бы Малкольм попросил его лечь, он бы беспрекословно позволил пройтись по себе ногами. Иногда он гадает, как бы ощущалось его тело под ступнями, мягкая плоть и жёсткие кости. Он мог бы раздавить его сердце, если бы перенёс весь свой вес на грудь Олли? Оно бы брызнуло горячими каплями, лопаясь, как гнилой фрукт? Растеклось бы желеобразной массой, смешиваясь с кашей из расползшихся лоскутов кожи и раскрошенных рёбер? Малкольм приходит в себя и крепко зажмуривает глаза. Нельзя переходить границы, которые он так любовно разрушал. По горящему мосту не вернуться обратно. Он не знал, сколько в поведении Олли было естественного, а сколько вручил ему он сам, как вручают ядовитое веретено. Малкольм не любит думать об этом.

... Два сокола кружат, прекрасные в своей лёгкости, воздух ерошит нежные пуховые перья, жёлтые глаза не моргают, острые клювы ещё не высохли от крови, оставшейся после последнего обеда, но один из соколов ещё молод, ещё не знает, что нельзя опускаться слишком низко, нельзя глотать зловонные испарения города, они делают его слабее...

Любую невыполнимую задачу Джейми не считает таковой. Он быстр, резок, вспыльчив; когда он проходит по коридору, за ним тянется шлейф раздражённых, колких искр, как от низко летящей кометы. Джейми вспыхивает, как ослепительно белый свет фар летящей на тебя из темноты машины. Он хмурится, цедит едкие ругательства сквозь крепкие белые зубы, смотрит тяжело исподлобья. Его Малкольм не рискует обтёсывать так же старательно, как Олли, не рискует мысленно касаться его разума рукой в кожаной перчатке, стискивая до колючей твёрдости в одних местах и обманчиво безопасной лаской смягчая другие, растапливая их теплом своего тела, как масло. Джейми хорош таким, каков он есть, обточенный горькой морской водой кусок скалы, твёрдый и шершавый. Он весь — острые углы, локти, колени, оскаленный рот. Иногда, когда Джейми шумно отхлёбывает кофе рядом с Малкольмом, он размышляет, не хочет ли он выплеснуть его ему в лицо. Малкольм автоматически проводит рукой по свежевыбритой, слегка колючей коже на лице, стирая с него воображаемую бурую жидкость. За этой мыслью следует другая, более заманчивая: Джейми, отбрасывающий в сторону бесполезную пустую кружку и собирающий горячую переслащенную жидкость с его кожи языком, из упрямства бормочущий что-то угрожающее... На этом месте Малкольм обычно кашляет и отпускает ехидное замечание. Джейми ухмыляется, прекрасно всё понимая. Он знает его слишком хорошо.

... Молодой сокол набирает высоту, вырываясь из липких длинных щупалец города, из его щерящейся кривыми обломанными домами пасти, рвётся вверх из последних сил, так что жилы натягиваются, как струны, и всё-таки догоняет более опытного сокола, скользящего по воздуху с завидной лёгкостью, словно он — порождение воздуха, появившееся на свет из порыва западного ветра...

Их трудно перепутать, даже когда они одеты в скучные серые костюмы с обязательными галстуками, ещё сложнее — когда они их снимают; в волосы одного хочется вплести нитки бисера и сухие полевые цветы, второго короновать траурной лентой, с нанизанными на неё вызванивающими похоронный мотив серебряными колокольцами. Один — спина, на которой хочется оставить красные полосы плети, оставленный для расхитителей склеп, который по ошибке забыли закрыть; второй — рука, сжимающая плеть, вор во тьме, тень среди надгробий...

Малкольм с деланным равнодушием проводит пальцами по спине и груди Олли, которые покрыты бледнеющими следами его губ и зубов, его сокровенными печатями, клинописью, складывающуюся в слово «принадлежность». Он с удовольствием оставляет ещё одну метку, на чувствительном месте, где шея переходит в плечо. Олли вздрагивает, может, кривит губы, но не возражает. Малкольм с потаённым стыдом нащупывает его предел, оставляя и другие следы, рдеющие, горящие, жгущие, но так и не подходит к грани, как при плавании в океане, простирающемся дальше горизонта без намёка на землю. Малкольм входит в его горло, и оно сжимается, пульсирует, подавляя выворачивающий до рвоты кашель, член проскальзывает дальше, в глубокое, мокрое и мягкое, и он откидывает голову назад, не пытаясь сдерживать удовлетворённое рычание. Олли тоже делает движение назад, втягивая щёки и округляя губы, в уголках которых блестит слюна. Маятник качается, и Малкольм, наоборот, двигается вперёд, вдавливая его лицо в жёсткие кудрявые волосы на лобке. Временами он даёт этому дойти до конца, и выплёскивается в рот Олли, на губы, на лицо. Он часто моргает за стёклами очков, автоматически облизывается, чуть крепче стискивает пальцами ляжки Малкольма, не решаясь дотронуться ни до чего другого. Малкольм не страдает от подобной застенчивости. Он по-хозяйски чертит пальцами линию от мошонки по тонкой гладкой коже, между ягодиц, размазывая прозрачный гель, преодолевает сопротивление тугого кольца мышц и входит внутрь, ощущая, как его палец сжимают скользкие обжигающе-горячие стенки, нащупывает внутри бугорок и наконец вытягивает из Олли долгожданный вскрик.

... Соколы летят, не видя и не касаясь друг друга, каждый — своя собственная Вселенная, собственная солнечная система и орбиты планет, собственный сияющий белыми перьями на груди и животе млечный путь; две выпущенные в одно и то же время стрелы, нацеленные в одну мишень...

Джейми не позволяет делать с собой всё, что вздумается. Он так дёргает за рубашку, что пуговицы осыпаются на пол, как бусины из порванного ожерелья; целует, используя язык, как оружие, кусает в ответ, зарывается носом в лобковые волосы и шумно вдыхает, как собака, щупает и трогает даже там, где строго запрещено. Если у него есть настроение, то он сосёт жадно, стремится взять как можно глубже, но не позволяет себе давиться, с причмокиванием обхватывает губами головку, щекочет уздечку кончиком языка. Он без опаски массирует яички, погружает ногти в кожу на внутренней стороне бёдер и ягодицах, с влажным шлепком выпускает член изо рта и щедро умащивает его смазкой. Стрелки часов тикают, как таймер бомбы. Он двигается навстречу, когда в него входишь, дразняще сжимается и расслабляется, яростно закусывает губу, пользуется тем, что его рот теперь свободен и хрипло шепчет пряные слова, щедро приправленные щепоткой матерного перца. От скорости, с которой всё происходит, кружится голова, от запаха разгорячённой плоти, от сопровождающих фрикции влажных звуков; окружающий мир размывается, человеческое лицо расплывается, обрастая перьями, на нём прорезается клюв, глаза выцветают до бледно-жёлтого...

... Соколы снижаются, каждый видит знакомую руку в защитной перчатке, две руки, по одной на каждого, по одной на уникального, по одной на часть целого; они опускаются на них с сухим клёкотом, с неожиданной для них самих покорностью позволяют ослепить себя, скребут когтями по вываренной коже, оставляя на ней длинные царапины. Ни один не подозревает о существовании второго, им спокойно и привычно — каждому на своей руке...

... которая однажды может сдёрнуть с их глаз тугую повязку и позволить двум соколам наконец увидеть друг друга.

@темы: выкладываю повторно

---

тащу в дневник своё фикло-5

собственно, говоря об этом тексте, я могу просто выложить этот скрин:

но этого несколько недостаточно, поэтому копирую шапку. текст, как и все мои фики по Гуще, появился быстро и внезапно, но в этот раз - после очередного моего срыва. "ангст" и "даркфик" там на своём месте, да.

Название: Делирий
Автор:  Svart Galla (или Gas in Veins на КФ)
Фэндом: The Thick of It
Пэйринг: Малкольм Такер/Олли Ридер
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Даркфик, PWP
Предупреждения: OOC, Изнасилование, Инцест, Нецензурная лексика, Кинк
Размер: Драббл, 4 страницы (~1600 слов)
Описание:
- Ты действительно хороший актёр, Олли. Я не ожидал. Чёрт, да тебе бы в театр идти. Я готов сейчас сам себя вздёрнуть за яйца на дереве...
Примечания автора:
Главным предупреждением к тексту служит следующее: дэдди-кинк. Соответственно, из него и следует большая часть прочих предупреждений, которые я указала в шапке.

текст

- Я хочу чего-то нового.

- А я — нет.

- Тебя никто не спрашивает.

- Малкольм, ты в порядке?

- Нет.

Молчание расползается по углам комнаты, как сизый ядовитый туман. Губы сохнут, ладони потеют от невозможности исправить всё прямо здесь, прямо сейчас. Он брезгливо передёргивает плечами, когда липкие горячие пальцы касаются его шеи, спускаются к лопаткам. Они похожи на скользких мокрых медуз. С минуты на минуту он ожидает признания, что он омерзителен, но его не следует. Туман молчания становится гуще, плотнее, тонкими струйками втягивается в ноздри, сползает по носоглотке, как вязкий кисель.

- Ты ведь знаешь, о чём я говорю?

- Да. Тебе нужно успокоиться. Кончить и успокоиться.

- Мне нужно не только это. Мне мало этого. Ты знаешь, что делать.

- Но...

- Никаких возражений. Иначе всё будет только хуже.

Ладони стискивают плечи до боли и отпускают. Они всё такие же скользкие, но теперь — ледяные.

- Хорошо, Малкольм. Хорошо... Папочка.

Олли сидит на кровати, бездумно перелистывая страницы книги, которую ему было запрещено трогать. Их шелест ритмичен и равномерен, как метроном. Буквы перед его глазами складываются не в слова, но в длинные, бессмысленные цепочки с мелкими чёрными звеньями, расплывающимися при моргании, образующими сложный безвыходный лабиринт. Где-то их шелесту вторят часы, и каждое движение стрелки напоминает брошенный в колодец камень. Он сидит, подогнув под себя одну ногу, в джинсах и простой белой майке; свежевыбритая кожа зудит, на ногах, на лице, на лобке. Она кажется непривычно голой, уязвимой, ткань царапает её, как наждачка. Олли не читает, не смотрит, не думает. Всё это ушло ещё час назад, оставив его в состоянии куклы с залитыми воском ушами и провалившимися внутрь пустой головы глазами. Он только ждёт. И ждёт, и ждёт.

Когда проходит и это состояние, он слишком небрежно откладывает бесценную книгу и тянется к своей сумке на полу, достаёт из неё пачку сигарет и закуривает одну, машинально прикидывая, что из находящегося в комнате может сыграть роль пепельницы. По языку растекается резкий, горький привкус, дым обжигает горло, рот наполняется слюной. Олли глубоко затягивается и выдыхает дым через нос. Пространство вокруг кажется пустым, словно он не сидит на кровати, а висит в воздухе. Он считает затяжки, превращающие сигарету в сухой серый пепел. Две. Три. Четыре...

На пятой слышно, как во входной двери поворачивается ключ.

Первый порыв Олли — подойти к окну и выбросить сигарету, но он не двигается с места. Что это изменит? Табачный дым пропитал его волосы и одежду, опалил рот, въелся в ладонь. Всё и так ясно.

Опустив голову, Олли смотрит, как тлеет сигарета в руке, пока к пальцам не подбирается опасный жар. Он топит окурок в чашке с чаем, к которому так и не притронулся.

Малкольм топчется в прихожей, глухо бормоча что-то себе под нос и раскидывая вещи. Олли ненавидит себя за это, но прислушивается, пытаясь понять, в каком он настроении. Ботинки он швыряет о стену, заставляя Олли вздрогнуть от двух — раз, два — громких, кажущихся оглушительными ударов. Он идёт к нему в комнату, безошибочно угадывая его местоположение — так акула за много миль чует каплю крови в океане — спотыкается и подволакивает ноги. Олли не поднимает головы, даже когда Малкольм подходит к нему почти вплотную и стоит, покачиваясь взад и вперёд. Олли не видит его, но чувствует запах — так пахнет тело, пропитавшееся слишком большим количеством алкоголя. Пальцы на его босых ногах невольно поджимаются, но он не двигается. Эта неподвижность — окончательное поражение того, кто испытал столько поражений, что понял, что любое сопротивление, любая попытка защититься бесполезны. Это — отчаяние, сковывающее, высасывающее все силы, как внутренняя чёрная дыра.

- Посмотри на меня, - говорит Малкольм с заискивающей интонацией очень пьяного человека, с ласковостью, под маской которой прячется волчий оскал. - Ну, давай, Олли. Посмотри мне в глаза.

Малкольм кладёт руку на его плечо и требовательно сжимает, сильнее и сильнее, больнее и больнее. Олли медленно поднимает голову и смотрит на его лицо, на маслянисто блестящие, покрасневшие глаза, втягивает в ноздри его пропитанное спиртом дыхание. Какой повод он выберет на этот раз? Или никакого вовсе?

- Ты же знаешь, что я очень люблю тебя, сынок, - ладонь Малкольма сжимается всё крепче, ногти впиваются в белую кожу, оставляя на ней рдеющие болью лунки. Что-то внутри съёживается и каменеет, готовясь отмереть, как эволюционно ненужный орган. - А ты меня любишь?

- Конечно, папочка, - Олли говорит на автомате, особо не вслушиваясь. Значит, сегодня повод — любовь. В любой другой раз его невнимательность привела бы Малкольма в ярость, но сейчас он слишком пьян. Через открытую форточку в комнату просачивается летняя духота, на рубашке Малкольма видны тёмные круги пота. Его запах щиплет ноздри, усиливаясь с каждой минутой. Он преследовал Олли наяву — слишком, слишком часто — и во сне, и в обоих случаях за запахом пота следовали прикосновения, болезненные, скользкие, похожие на ползающих по телу ядовитых улиток.

- Вот и славно, - взгляд Малкольма затуманивается, пальцы тянут вверх белую майку, оставляя на ней мокрые следы, язык его заплетается и спотыкается на каждом слове. - Ты мой славный мальчик, да? Покажи, как ты любишь папочку.

Майка летит в угол, улитки сползают вниз, по шее, на безволосую грудь, вздрагивающую в такт ударам сердца, по рёбрам, рельефно выступающим под кожей, обводят пупок и берутся за застёжку джинсов. Олли не шевелится, старается не морщится, чтобы эта омерзительная ласка не перешла в агрессию. Застёжка не поддаётся едва двигающимся пальцам, и Малкольм раздражённо чертыхается. Олли, повинуясь инстинкту самосохранения, торопливо расстёгивает джинсы самостоятельно и спускает их до лодыжек, сам стягивает последнюю оставшуюся на теле полоску ткани. Малкольм довольно урчит и толкает его в грудь, вынуждая лечь на спину, наваливается сверху страшным мокрым медведем, нащупывает между его ляжек вялый член. Олли смотрит в потолок поверх его плеча. Он играет в свою обычную игру — что он сидит где-нибудь в безопасности, в мягком кресле, сжимает в руках чашку с горячим какао и смотрит фильм ужасов, что это не его тело, не его отец, не его жизнь, просто кино для любителей острых ощущений, которое в любой момент можно переключить на развесёлую комедию.

- Ты у меня хороший мальчик, да? - почти неразборчиво бормочет Малкольм, обжигая дыханием кожу на его шее. - Молодец, помогаешь папе.

Его пальцы скользят дальше по промежности, к тугому розовому колечку мышц, которое рефлекторно сжимается. Пальцы пытаются проникнуть внутрь без подготовки, насухо, но ничего не получается, и в ход идёт прозрачная вязкая жидкость. Один палец, два, три — Олли снова считает — они шевелятся внутри, как злобные змеёныши, готовящие проход для взрослой змеи. Член Малкольма оттопыривает брюки, елозит по животу Олли, упругий и твёрдый. Он смотрит в потолок, превратившийся в экран, смотрит этот фильм ужасов и старается не боятся.

- Ты всегда мне помогал, помнишь? - Малкольм кое-как высвобождает член из брюк, крупный и набухший, с блестящей от предъэякулята головкой. Он шумно дышит, прижимая его ко входу в тело Олли; его пальцы оставляют отпечатки, сотни отпечатков, которые въедаются в кожу, как позорная татуировка, которые невозможно оттереть ни одной мочалкой. - Помнишь, как мы вместе мыли машину? Ты был таким крохой, и уже таким старательным мойщиком! Мы любили поливать друг друга из шлангов, помнишь...

Заткнись, мысленно кричит Олли. Делай то, за чем пришёл, за чем всегда приходишь, бери меня, сколько угодно, но не напоминай при этом, что ты — мой отец! Я давно уже не считаю тебя им, хотя помню всё — и модели машинок, и смешную книжку с медузой, у которой сквозь страницы была проделана дырка, и съедобную вату, и первый четырёхколёсный велосипед, и то, как хорошо было сидеть на твоих плечах и как далеко было видно... Заткнись! Завали ебало!

Тело болезненно растягивается, принимая в себя член, мышцы отчаянно сокращаются, пытаясь вытолкнуть его, внутри всё горит, несмотря на смазку, но всё бесполезно, всё всегда бесполезно, он продвигается дальше, до самого конца, начинает двигать бёдрами, и боль нарастает, обжигает, как раскалённый пар. Олли считает фрикции — одна, две, три, четыре... Двенадцать... С болью сложнее представлять, что он просто смотрит фильм, но Олли представляет. Тело наверху такое тяжёлое, что, кажется может переломать все кости, пропитанная потом рубашка липнет к его голой коже, этот запах уже стал частью Олли, как фамилия отца после его имени, как его кровь в жилах Олли, как его член внутри. Малкольм дышит, распахивая едко пахнущий рот, движется всё быстрее — двадцать три, двадцать четыре — его бормотание становится набором отдельных слогов, что-то про зоопарк и то, как маленький Олли плакал, увидев запертых в клетках тигров, и всё наконец заканчивается, горячее семя изливается, опустошая Малкольма и наполняя Олли. Малкольм сползает с него, готовый, кажется, отрубится и захрапеть прямо здесь. Внутри Олли мокро, склизко, улиточная слизь вытекает наружу. Он задумывается, какой конец должен быть у этого фильма. В кино плохие люди проигрывают, для того ведь и нужно кино? Хороших неизменно вознаграждают за все перенесённые испытания, за содранную жёсткой мочалкой кожу, за тонкие порезы на внутренней стороне ляжек, за круглые ожоги на запястьях, за сидение в углу, за посасывание большого пальца, за покачивания из стороны в сторону и остановившиеся, смотрящие в одну точку глаза...

- Тебе понравилось?

Снова молчание. За окном промозглый ноябрь, с неба сыпет ледяной дождь, мерно разбиваясь о подоконник — тук, тук, тук. В комнате пахнет разгорячённой кожей и сигаретным дымом.

- Ты действительно хороший актёр, Олли. Я не ожидал. Чёрт, да тебе бы в театр идти. Я готов сейчас сам себя вздёрнуть за яйца на дереве. Так тебе понравилось или нет?

- Да, ничего так.

Ложь. Ложь. Он кричит с плотно сжатыми губами.

- Повторим как-нибудь?

- Да, конечно.

Слово «папочка» проглатывается в последний момент, как и безмолвный крик о том, чтобы это больше никогда, никогда, никогда не повторялось, чтобы об этом никогда больше не просили, не заставляли делать, используя желание доставить удовольствие и хоть немного помочь.

Молчание. Молчание. Лёгкое похрапывание с другой стороны кровати. Тихое причмокивание, с каким обычно сосут палец дети. Стук капель за окном.

Раз, два, три.

@темы: выкладываю повторно

---

тащу в дневник своё фикло-4

Название: Молох
Автор:  Svart Galla или Gas in Veins на фикбуке
Фэндом: Doctor Who
Пэйринг или персонажи: Мисси/Двенадцатый, Мисси/Клара, Двенадцатый/Клара
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, Фемслэш (юри), Мистика, POV, Songfic
Предупреждения: OOC, Групповой секс
Размер: Мини, 6 страниц (~2000 слов)
Описание: Алтарь твой, боже, никогда не будет пустовать! Я помню всех тех, кто жертвовал жизнью ради тебя, добровольно распинал себя на медленно нагревающемся камне, замирая в ожидании волны ослепительного жара, вплавляющей плоть в гранит. А Клара — готова ли она шагнуть к тебе в огонь? А я сама — готова?..
Посвящение: Прекрасной Мисси.
Примечания: Эта работа написана под сильным впечатлением от "Саломеи" Оскара Уайльда. В тексте использованы отрывки из песен Flёur "Пепел" и МРФ "Молох".
Моло́х — божество моавитян и аммонитян (Библия, 3Цар. 11:7), которому приносили в жертву детей (Иер. 7:31).

текст

Красный цветок исторгает из себя
Ядовитые брызги безудержных чувств!
Страсть, дикая, огненная страсть,
Как жгучая лава, как раскалённая стрела,
Жжёт, жжёт!..

Над миром, уснувшим беспечно,
Возвышается тенью зловещей
Исполин, вознесённый из камня,
Грозный идол со звериным оскалом,
Его пустые глазницы следят
За нашими снами

Я стою в тени, обернувшись в неё, как в тёплый плащ, защищаясь от холодного ветра, покусывающего кожу, как рой маленьких злых насекомых. Я наблюдаю. Я жду. Воздух наполнен запахами человеческих тел, которые невозможно замаскировать никакими духами — пот, гнилозубое дыхание и рыбная вонь гениталий. К ним примешивается тонкий, едва уловимый запах гари, похожий на невесомую, цвета потухших углей в костре вуаль. Вытопленный жир, горелое мясо и кости. Улицы усыпаны мелкими белыми хлопьями, которые люди принимают за ранний снег, не замечая пепельно-серых разводов на своих лицах. Пепел к пеплу, прах к праху, огонь был быстрым, жадным, пылающая пасть распахнулась широко, достаточно широко, чтобы поглотить огромное доисторическое существо, пожрать шкуру, плоть и кости, оставив только серую взвесь в воздухе.

Зубы — они горят?

Каково это — ощущать себя в объятиях пламени? Обнимать его в ответ тлеющими руками?

Каково это — когда тебя целует пламя?

Согрей меня.

Тонкие щупальца ледяного спрута пробираются под мой сотканный из тьмы плащ. Кожа покрывается мурашками и соски твердеют — от холода или от того, что я наконец увидела тебя в толпе? Я с показной небрежностью перехватываю газеты, поправляю шляпку и делаю шаг вперёд — в водоворот немытой плоти и испарений сточных канав, из тени в свет, ближе к тебе, ближе к пламени, которое озаряет всё окружающее, холодное, скользкое, гадостное, точно инквизиторский костёр, и оно отступает, летит в искрящуюся чистой горячей энергией бездну. Моё стремление догнать тебя — стремление бабочки отдаться пламени свечи, притягательному отчасти именно своей смертоносностью. Я следую за тобой, постепенно сокращая расстояние, жар опаляет лицо и ресницы, над губой выступают бисеринки пота, и внутри меня, отзываясь, горит ещё более жаркий огонь, ещё более мучительный, заставляющий истекать влагой, подобно горящему дереву, выделяющему смолу.

Ты прекрасен, как летящая комета, как пламя полыхающего за стенами неприятеля пожара.

Как пахнет огонь?

Как ты.

Я ощущаю твой запах сквозь зловоние, исходящее от твоего грязного пальто. Как можно было облечь твоё, твоё тело в эту мокрую, склизкую тряпку? Мои ноздри трепещут. Я уже за твоим плечом, как дрожащая тень, как отблеск, жар едва выносим и волосы, кажется, вот-вот начнут чернеть и сворачиваться в кольца, тонкие крылья вспыхивают на миг, чтобы навечно обратиться в лёгкую серую пыль. Пепел к пеплу, пепел — твои волосы, голубая кромка пламени — твои глаза. Я иду за тобой, и уродливые декорации вокруг дрожат, осыпаясь тлеющими чёрными клочьями.

Как движется огонь?

Люди расступаются перед тобой. Им кажется, что они делают это из-за исходящего от тебя запаха, но на самом деле боятся обжечься. Огнём нельзя управлять. Огонь нельзя направить по нужной тебе дороге. Он идёт, и за ним можно только следовать, тонуть в нём, чувствуя, как истлевает и прилипает к коже одежда, а затем и кожа пузырится и сползает лоскутами, словно платье под руками умелого любовника.

О чём думает огонь?

Ты кажешься растерянным, уязвимым, потерявшимся, как молодой бог, не нашедший ещё своих служителей. Чужая вера ещё не коснулась тебя, это дуновение ещё не раздуло неровно горящее пламя. На ходу я разворачиваю газету на нужной странице. Это — растопка для костра, мой маленький вклад в ослепительный, обжигающий звёзды огонь, доходящий до самых небес, моё дыхание, заставляющее угли вспыхнуть вновь, моя вера в новое прекрасное божество, которому должно построить дивный рай! Я подарю тебе ещё одного поклонника, сотни поклонников, и пламя взовьётся вверх, в водопаде искр и пелене горького дыма...

Как говорит огонь?

Я окликаю тебя и вкладываю в твои руки газету — подкладываю хворост в костёр, готовлю жертвоприношение богу, вкуси же от плоти и крови, напейся, напитайся, взвейся оранжевыми сполохами! Я с сожалением отступаю обратно в бледный, холодный мир, оставляя тебя одного с моим даром, в липкую белёсую плесень, дрожащую на стенах домов, свисающую тягучими нитями из носов и ртов. Омерзительно. Грязно. Темно.

Огонь очищает.

Огонь освещает.

Огонь освящает.

Я не рискую оглядываться на тебя. Я сжимаю в руках вторую газету, сестру той, что ты касаешься сухими горячими пальцами. Почему бумага не чернеет и не сворачивается от твоих прикосновений? Твой взгляд обжигает, как раз за разом вонзающийся в тело раскалённый прут, твои зрачки похожи на два чёрных солнца. Я зябко поёживаюсь — дрожь возбуждения — и иду быстрее. Мне надо вручить вторую газету. Никто не кормит огонь грязными мокрыми ветвями, хворост заботливо чистят и сушат, прежде чем бросить в трепещущий хищный цветок с алыми лепестками. Я несу благую весть миру, я несу величайший подарок, вторую газету, открытую на странице с объявлением от невозможной девушки.

Я готовлю пожар, какого ещё не видела эта сырая, вязкая планета.

Я веду жертву к алтарю.

Я готовлюсь к самому жгучему наслаждению в своей жизни.

Да вспыхнет пламя!

Подняв омытые кровью ладони,
Его жрецы ведут свои церемонии,
Свои жестокие обряды и шествия,
Готовя новые невинные жертвы
Ради страшного бога,
Имя которому — Молох

О рыжеволосых говорят, что их поцеловал огонь... Не потому ли ты так отчаянно хочешь, чтобы однажды твои волосы вспыхнули, как пламенеющие перья? Ты всегда ощущал в себе пламя, зреющее изнутри яркими сполохами, лижущее жаркими оранжевыми языками, но только внутри, не вырывающееся наружу с дыханием, ни с одной спорхнувшей с потемневших губ искоркой.

Но иногда...

Огонь невозможно контролировать.

Он хлещет наружу потоками лавы, растворяя в себе, испепеляя прошлое, чтобы однажды, в будущем, кратер снова разверзся, и кипящее жидкое пламя затопило всё вокруг. Раз за разом ты горишь, но не сгораешь, ты — феникс, рождающийся заново на погребальном костре, ты сам — этот костёр...

Я смотрю на тебя издалека — пока издалека. Твой образ колеблется, как пламя тысячи свечей в заброшенном соборе, который теперь посещает только ветер, шепча молитвы шорохом сухих листьев на каменном полу. Я протягиваю к тебе руку и тут же отдёргиваю, предвкушая тот момент, когда моя кожа покраснеет и шипящий жар заставит нервные окончания взять первую ноту в хоре обжигающей боли. Но пока рано, слишком рано. Я стискиваю кулак между бёдер, сжимаю, не переставая смотреть на тебя.

На огонь можно смотреть вечно.

Я привожу к себе тех, кого уже коснулось твоё пламя. Я собираю их, как влюблённая собирает угли костра, на котором сгорела её любовь, целует их, пачкая губы золой, в слепой надежде, что когда-то они были лицом, безмятежно улыбавшимся в миг их наивысшего счастья. Я вижу в их зрачках отблеск — только отблеск, но даже он заставляет меня трепетать. Я ласково касаюсь тех мест, к которым прикасался ты — они до сих пор горячие, мягкие, как расплавленный воск, и я едва удерживаюсь от того, чтобы не слизнуть языком запах и вкус твоих рук.

А может ли огонь гореть вечно?

Я позабочусь о том, чтобы твоё пламя не потухло. Я буду питать его, скармливая ему деревяшку за деревяшкой, бледные стволы тел с руками-ветвями, с шипящей на углях алой смолой в тонких венах. Алтарь твой, боже, никогда не будет пустовать! Я помню всех тех, кто жертвовал жизнью ради тебя, добровольно распинал себя на медленно нагревающемся камне, замирая в ожидании волны ослепительного жара, вплавляющей плоть в гранит. А Клара — готова ли она шагнуть к тебе в огонь? А я сама — готова?..

От огня разлетаются искры...

Клара, моя Клара, наша Клара, как хорошо, что я выбрала тебя... Маленькая, упрямая искорка, стремящаяся затмить своим быстро гаснущим огоньком солнце. Ты — мой дар, моё подношение, ещё один язычок пламени в огромном костре. Позволь же мне подготовить тебя! Жертву богам чествуют так, словно она сама равна им. Дай мне взять тебя в ладони, кусачую и непокорную! Я умащу твою кожу драгоценными маслами, чтобы она блестела, как матовый бархат, я хочу коснуться твоего лица — распахни свои губы перед моими пальцами, дай мне ощутить шелковистость твоего горла, дай мне подготовить его к тому, что ему предстоит принять! Я бережно расчешу твои волосы, до сухого, как у горящей древесной коры, треска, чтобы в них было приятно запускать пальцы, оттягивая твою голову назад. Я дотронусь до того, чего, возможно, не касался ещё никто, и распалю его так, чтобы ты обжигала, как адское пламя, когда в тебя входят.

Мы разожжём славный пожар, моя искорка! Ни одному божеству ещё не приносили столь прекрасной жертвы. Никто из ныне живущих ещё не испытывал такого наслаждения. И всё это — в моих руках. Я стискиваю их так, что ногти впиваются в тыльные стороны ладоней. Кто-то ещё проводил ногтями по твоей коже, Клара, оставляя на ней, похожей на золотой песок, неровные красные следы? Кусал ли кто-нибудь твою полную нижнюю губу так, что выступала кровь? Дай мне поцеловать твои губы, Клара! Я оставлю свой вкус на твоём языке, чтобы его ощутил тот, для кого предназначена эта жертва. Твои губы сладки, как разогретая летним солнцем пыльца. Я поцелую их, и другие губы, я уверена, не менее сладкие...

Я доведу тебя до жерла вулкана, Клара, а затем брошусь туда вслед за тобой, наслаждаясь последними секундами полёта и ветром под моими крыльями, прежде чем меня поглотит пышущая жаром бездна.

Я уверена, что скоро мы будем готовы.

Огонь не возникает ниоткуда...

Я зажигаю первую спичку, крохотному огоньку которой суждено вырасти в ревущее, бушующее пламя. Я роняю свечу на пересохшие доски пола, уже давно молящие об очищении их огнём, о полёте наверх лёгким, клубящимся дымом. Я с упоением еретика совершаю богохульство, потому что только так можно достойно восславить твоё величие, боже! Я целую твои губы — тлеющие угли не столь горячи, как твои губы! Я прижимаюсь к твоему телу — пески пустынь не столь белы, как твоё тело! Ты обжигаешь даже сквозь одежду — я с содроганием представляю, что будет, когда я сорву её.

Это будет скоро, очень скоро.

Чувствуешь вкус моей помады? Чувствуешь, как мои длинные волосы касаются твоего лица? Чувствуешь, как я дрожу? Понимаешь ли, что это — дрожь давно, так давно сдерживаемого вожделения?

Своими губами я роняю в тебя искру, которая превращается в огненный шторм. Я преподношу тебе великий дар, который ты не сможешь брезгливо отбросить. Я уже вижу, как кипит твоя кровь, как горят твои глаза! Я склоняюсь перед тобой, перед твоим пламенеющим великолепием, и ты даришь мне второй поцелуй, скрепляя наш договор и принимая моё подношение, ты говоришь, что я победила, и я знаю, что это правда. Я счастлива, как счастлив любой идолопоклонник, на чьи молитвы ответил его бог.

Глупцы! Почему вы не падаете на колени и не молите, чтобы это пламя не затухало?

Славьте его!

Славьте его!

Славьте его!

Но стоит упасть одной-единственной искре...

Я снова смотрю издалека, на мир, похожий на вмёрзший в лёд труп, на холод и снег. Как можно славить мороз и смерть? Как можно праздновать грязь, эту серую, белую, склизкую мерзость? Мне радостно видеть, как всё отвратительное тает и отступает перед твоими пламенными брызгами. Это будет истинное Рождество — да, рождение единственного настоящего бога! Приятное покалывание, похожее на тепло камина, расползается внизу моего живота.

Ты тоже ощущаешь это, Клара? Ты тоже видишь это? Она прикасается к тебе губами, принимая крещение твоим огнём. Покалывание превращается во влажный жар, и я понимаю, что время пришло.

Я готова начать нашу пресвятую мессу, наш дьявольский шабаш, нашу исступленную вакханалию.

Гори! Гори, как тысяча солнц, как все раскалённые звёзды во Вселенной!

Я не дам тебе погаснуть.

Я слышу адский грохот тамтамов,
Я слышу гул ритуального пения,
До самых звёзд поднимается пламя,
Выше звёзд — горы чёрного пепла,
Его каменные руки
Тянутся к нам над бездной

Огонь сияет всё ярче, наполняет дыхание и губы горят...

Твоей драгоценной будке сегодня уготована другая роль — она будет нашим храмом, нашим костёлом, нашим языческим капищем, в её стенах будет зачат пожар, равного которому ещё не было во Вселенной. Ты чувствуешь меня рядом с собой? Ты чувствуешь мои руки, скользнувшие под ворот твоей рубашки? Ты чувствуешь, как я касаюсь губами мочки твоего уха?

А ты, Клара — чувствуешь, как я беру тебя за запястье и притягиваю ближе к себе, ближе к нам? Ты обнимаешь несмело, сначала его, затем, после секундного колебания, меня, и я наконец нахожу твои губы, оставляю на них рдеющие красные отпечатки — это мой сигнальный огонь, мой флаг, указывающий, что победа воистину одержана! Восславь же нашего бога, передай ему частичку меня и себя!

Мы почти ослеплены...

Я провожу пальцами по её волосам, словно гребнем из слоновой кости, и твои пальцы присоединяются после секундной заминки, следуя за моими, как огонь следует по полосе горючей жидкости, я — навигатор, прокладывающий путь по изгибам её тела, её груди, её живота, её бёдер. Между них наши пальцы переплетаются, и я, не выдержав, направляю твою вторую руку ко мне, ближе, внутрь меня. Как великолепен ты! Ты твёрд, как тверда наша вера в тебя! Озари же нас вспышкой, наполни наши тела своим семенем, как наполняешь светом наши души!

Мы стоим перед адским кратером...

Я даю тебе её, а затем себя, очертания нашего храма дрожат в окружающем нас мареве, пепел к пеплу, прах к праху, плоть к плоти... Всё не так, как я представляла, но разве можно управлять огнём?

Наши губы соединяются в последнем перед зреющим изнутри взрывом поцелуе, в последний перед возникновением нового мира раз — да святится имя твоё, боже! Да пребудет царствие твоё во всей Вселенной! Дай нам приникнуть губами к твоему животворящему источнику!

В едином порыве мы тянемся друг к другу...

И языки пламени охватывают наши тела.

Забывая о вчерашних потерях,
Мы создаём, растим, строим и верим,
Покой приходит на уставшую Землю,
Только он ни секунды не дремлет,
Он всегда начеку,
Кровавый безжалостный Молох

@темы: выкладываю повторно

---

тащу в дневник своё фикло-3

Название: Урод
Автор:  Svart Galla (или Gas in Veins на фикбуке)
Фандом: Sherlock BBC
Рейтинг: NC-17
Жанры: слэш, ангст, драма, мистика, даркфик, ужасы, AU
Предупреждения: OOC, изнасилование, ОМП, underage
Размер: мини, 10 страниц (~ 4000 слов)
Описание: - Я — урод, - глотка Джона сжалась, но он заставил себя говорить дальше, выплёвывая слова, кислые и обжигающие, как поднимающаяся из желудка рвота. - Я — извращенец. Я был уродом ещё до того, как снёс себе нижнюю челюсть. Я так стремился умереть, но даже смерть побрезговала мной. Она не искупит того, что я сделал... Делаю...
Посвящение:  P.H. Craftlove, чтобы она не грустила
Примечания: По сути, это ретеллинг одной из линий четвёртого сезона "American Horror Story: Freak Show", но с некоторыми изменениями, и, соответственно, речь идёт об уродствах физических и моральных. Предупреждаю также о некоторой отрывочности повествования и - ВНИМАНИЕ - эфебофилии. В качестве эпиграфа использован отрывок из песни ASP "Hässlich".

текст

Hässlich will ich für euch sein
Und wie ein böser Traum
Der euch nicht nur des Nachts besucht
Und ihr entkommt ihm kaum

Я хочу быть для вас уродливым,
Словно кошмарный сон,
Который является не только ночью
И которого вы не сможете избежать

Тридцать первое октября.

Это число полыхало на странице календаря красным, как два свежих пореза на белой коже. Джону казалось, что если смотреть на две цифры достаточно долго, то они начнут кровоточить, изольются на земляной пол шатра алыми струйками, и глинистая губчатая почва жадно впитает их. Он сидел, повернувшись ко всем спиной, неотрывно глядя на календарь. В шатре было душно, свечи чадили, пот затекал за воротник рубашки. Пахло воском, гнилой листвой, пудрой и обжигающим, пропитанным спиртом дыханием. От долгого вглядывания в одну точку зрение Джона расфокусировалось и порезы загноились, расползлись так, что цифры было невозможно распознать. Осенний ветер трепал брезент шатра, наполняя пространство похожими на злобный шёпот шорохами. Этот шёпот заглушал голоса остальных. Джон прислушивался и одновременно боялся того, что может услышать. Громче, разборчивее, имя, они называют имя...

Пламя освещавших шатёр свечей колыхалось, тени на брезентовых стенах оживали, тянули к Джону прозрачно-чёрные пальцы, с лёгкостью проходившие сквозь тела людей в шатре. Он вздрагивал от их прикосновений, к шее, к груди, к животу и ниже, правая нога дёргалась всё сильнее, выбивая из земли глухой ритм, похожий на удары больного сердца. Тени изгибались, меняли очертания, увеличивались и уменьшались, но оставались неизменно уродливыми.

Какие ещё тени могут отбрасывать уроды?

Над календарём к брезенту булавкой была пришпилена афиша с надписью «Цирк уродов» - мятая, потускневшая, с обтрёпанными уголками. Изображённая на ней чернокожая красавица превратилась в мутное выцветшее пятно. Это Салли. Красавица Салли. Была бы настоящей красавицей, если бы не третья грудь. Все они могли бы быть кем-то, если бы не...

Глаза Джона начали слезиться, и он наконец моргнул, позволяя окружающему миру, дрожащему в свете свечей, погаснуть на несколько секунд. Минуту. Две. Это прекрасно — ничего не видеть. Можно притвориться, что и его никто не видит.

- Эй, весельчак, ты что, заснул? - в темноту ворвался чужой голос, стягивая с Джона покров воображаемой невидимости, как стягивают кожу при свежевании. Он неохотно открыл глаза и посмотрел на говорившего — на Андерсона, их Человека-Скелета. Высокий и тощий, он был одет в чёрное трико с белыми костями, нарисованными краской поверх его собственных. Скелет расслабленно откинулся на стуле, покачивая в костлявых пальцах бокал хереса, непомерно большой кадык на слишком тонкой шее подёргивался вверх-вниз. Он уже успел порядочно надраться.

Джон опустил голову. Ботинок на дёргающейся ноге был покрыт жирной чёрной грязью.

- Ну же, веселее, - Андерсон скалился, растягивая уголки бескровных губ, глаза маслянисто блестели в неровном свете. - Улыбнись!

Он пьяно рассмеялся, крайне довольный своей шуткой, не заметив, что никто к нему не присоединился.

Ремень на затылке внезапно показался очень тугим. Джон потянулся, чтобы ослабить его, но вместо этого провёл рукой по своему лицу, до границы, где горячая кожа переходила в сухое, покрытое чешуйками отслаивающейся краски дерево. Весельчак. Это он, Джон. Ему дали такое имя из-за накладной челюсти, выструганной из дерева в форме навечно застывшей широкой улыбки, показывающей два ряда неестественно белых крупных зубов. Дрожащими руками Джон кое-как ослабил обхватывающие голову ремни, удерживающие челюсть на месте. Чужие взгляды обжигали, как будто кто-то тушил о его живое трепещущее тело окурки.

Вечный вкус дерева на языке сменился другим, солёным, отдающим железом. Пятна света на стенах шатра вспыхнули белым, как киноэкраны, показывающие одно и то же, одно и то же...

В его доме пахнет мхом, плесенью и мочой, разбухшие от влаги доски поскрипывают так, словно кто-то тоскливо всхлипывает прямо рядом с ним. Джон впитывает в себя все запахи, все звуки, сосёт палец, пытаясь запомнить вкус своей кожи, оглядывает полупустую комнату, ерошит свои жёсткие светлые волосы. Он пытается подарить себе ещё немного времени, ещё немного ощущений, и испытывает чувство вины.

Он не заслужил ничего этого.

Джон заставляет себя погрузиться в свой разум, в жидкую, засасывающую и растворяющую в себе грязь. Он безжалостно вспоминает снова и снова, до тошноты, до вкуса желудочного сока во рту, до желания выблевать все свои внутренности и ощутить, как выворачивается наизнанку пищевод.

Джон сидит на стуле посреди комнаты, в квадрате падающего из окна света, перечёркнутого тенями ветвей. Они опутывают его, как тугие резиновые жгуты, сжимают грудь, перекрывают ток крови в конечностях. Он наклоняется и поднимает негнущимися пальцами с пола ружьё — хилого проржавевшего выродка оружейной мысли. Он годится только для одной задачи. Джон обхватывает дуло губами и откидывает голову, нащупывает курок и в последний раз глубоко вдыхает.

… и даже с этой задачей он не справляется.

Выстрел не оглушает, как он надеялся, он звучит не громче праздничной хлопушки. Джон ждёт, что придёт спасительная темнота, но вместо неё приходит боль, жуткая, ослепляющая, в ушах стоит вой тысячи повреждённых нервных окончаний, что-то горячее льётся на грудь, боль становится только чудовищнее, расползается по всей нижней части лица, по развороченной, валяющейся ошмётками плоти и осколками зубов на полу челюсти...

- Отстань от него, Скелет, - велела Красавица Салли, критически оглядывая себя в зеркале и поправляя свои груди, чтобы они выигрышнее смотрелись в вырезе платья. Андерсон качнулся вперёд, расплёскивая херес, его рот перекосился, словно кто-то рисовал бритвой на щеке продолжение улыбки:

- Ты мне не указ, Троесиська. И чего ради ты прихорашиваешься? Мы не выступаем сегодня.

- Не выступаем? - встрепенулась Молли, широко распахивая глаза. Её сестра, её близнец, её вторая голова Лилли только хмыкнула. Молли и Лилли пришли в их труппу недавно, но уже успели привлечь внимание публики. Двухголовая Девушка — что может быть лучше для скучающих горожан, жирных мистеров с потными волосатыми мошонками и чопорных миссис, скачущих на дверных ручках вместо вечно измотанных, постаревших мужей? Джону больше нравилась левая голова — Молли, робкая и застенчивая, с вечно опущенными вниз глазами и неловкими попытками угодить и понравится каждому в труппе. Высокомерная Лилли говорила редко, и в основном это были едкие замечания в адрес сестры.

- Да, не выступаем, - раздался негромкий голос неофициальной хозяйки цирка, миссис Хадсон. Все обернулись, хотя большая часть уродов и знала, что последует за этими словами. Миссис Хадсон, накрашенная слишком ярко для своего возраста, отпила строго запрещённого ей хереса и глубоко затянулась папироской. Огонёк сигареты отражался в её глазах, превращая их в плавающие на поверхности воды огоньки свечей. - Ни один цирк уродов не выступает в ночь на Хэллоуин.

- Но почему? - спросила Молли, часто моргая. Лилли закатила глаза. Все знали о её заветной мечте — заработать как можно больше денег, найти хирурга и уговорить его отделить от тела, которое она считала своим, голову Молли.

- Есть легенда, и будь я проклята, если она не правдива, - миссис Хадсон осушила стакан и наклонилась вперёд, неверный свет превращал её лицо в плохо вылепленную гипсовую маску. - Готова выслушать её, юная леди?

По телу Джона пробежала дрожь возбуждения. Он покосился на календарь, желая убедиться, что сегодня тот самый день.

Шерлоку Холмсу было чуть больше двадцати лет. Он происходил из благородной богатой семьи, был прекрасно образован и начитан для своего возраста, обладал несомненным талантом к игре на скрипке, а его точёные черты, увековеченные на семейном портрете, достойны были украсить в будущем художественную галерею. Он мог бы добиться многого, если бы не...

Если бы не...

Собственная семья отказалась от него, отправив в ссылку в одно из поместий. О Шерлоке не разговаривали, не писали ему, и постарались забыть о том, что он был рождён на свет.

Рождён уродом.

Когда Шерлок уже покинул тело своей матери, но всё ещё был связан с ним тонкой пульсирующей нитью, врач, принимавший роды, взял его на руки, желая показать матери, что с ним всё в порядке. Он посмотрел на крохотное сморщенное красное личико с открытым в громком крике ртом, и с улыбкой повернул его к тяжело дышащей, разметавшейся на испачканных кровью и слизью простынях женщине. С затылка младенца на доктора вновь взглянуло лицо, с плоским носом и мутными заплывшими глазами, с перекошенным узким безгубым ртом.

Крик матери этого младенца отдавался эхом в голове врача многие годы.

Шерлок рос в изоляции. Факт его рождения держали в тайне от общества. Глядя, как растёт её сын, как растёт второе лицо на его голове, миссис Холмс жалела, что воспротивилась порыву задушить своё чудовищное дитя в колыбели.

Шерлок жалел об этом всю свою жизнь.

Иметь второе лицо ужасно само по себе. Иметь второе лицо, которое ненавидит тебя — ужасно вдвойне. Его злобный шёпот впивался в мозг, как острые булавки в мягкий плюш. Шерлок не мог избавиться от него, не мог заставить замолчать. Лицо говорило, и говорило, и говорило, шептало кошмарные вещи, и его было невозможно уничтожить, сколько бы он не пытался убить его.

Шерлока поместили в клинику для душевнобольных, но ему удалось сбежать. От лекарств лицо становилось только более злобным, а его бормотание — более жестоким. Шерлок присоединился к колесившему по стране цирку уродов, и короткое время думал, что наконец нашёл своё место, среди таких же, как он.

Люди хлопали и одобрительно свистели, когда он извлекал прекрасные мелодии из старой расстроенной скрипки, но стоило ему поклониться, и на зрителей смотрело его второе лицо, корча уродливые глумливые гримасы. Зрители отстранялись, в их глазах вместо восхищения читался ужас и отвращение. Как у всех, кто встречался Шерлоку на протяжении всей его жизни. Даже у других уродов из того же цирка. Для Шерлока нигде не было места.

И он решил найти его в аду.

Однажды цирк не открылся, как обычно. Двум полицейским это показалось странным, да и один из них как раз хотел сводить на представление свою невесту. Они ходили из шатра в шатёр, из повозки в повозку, но находили только мёртвые искромсанные тела уродов. В последнем шатре висел в петле сам Шерлок, покрытый кровью своих жертв. Даже после смерти его второе лицо кривилось и ухмылялось, довольное тем, что ему удалось осуществить.

- И, - миссис Хадсон многозначительно подняла пустой стакан. - Если хоть какой-нибудь цирк уродов... Если хоть один урод из цирка будет выступать в ночь Хэллоуина, Холмс придёт к ним и заберёт одного урода с собой, придёт в любом обличии, в каком захочет. Если сочтёт, что он достоин шагать по ту сторону теней рядом с ним.

Лилли широко зевнула, не заботясь о том, чтобы прикрыть рот ладонью. Близнецы источали запах лёгких цветочных духов и мятных лепёшек, которые постоянно жевала Молли. Выслушав легенду, она замерла, не донеся до рта очередной кусочек. Миссис Хадсон, чрезвычайно довольная собой, откинулась назад и потянулась унизанной кольцами рукой к початой бутылке с янтарной жидкостью, игравшей в свете свечей золотистыми и оранжевыми бликами. Джон невольно похлопал, но в наступившей тишине это прозвучало слишком громко и неуместно. Он остановился и обхватил пальцами колени, ощущая шершавую ткань брюк. Надо держать себя в руках! К счастью, никто не обратил на него внимания. Андерсон смотрел мимо него мутным осоловелым взглядом, очередная порция хереса тонкой струйкой стекала из его рта.

Джон сжал руки в кулаки и слегка стукнул ими друг о друга. Он начинал нервничать.

Приди же!

Приди!

Джон бросил быстрый взгляд на календарь, словно простое рассматривание заветных двух цифр могло ускорить ход событий. Мир за пределами шатра казался таким же далёким, как Луна. Ветер играл с пологом шатра, принося с собой обрывки голосов. Джон напряг слух, пытаясь различить звук шагов среди этой какофонии. Этот шёпот... Они называют имя.

Они называют его имя.

Так себя чувствовал Шерлок Холмс, мучимый постоянным зловредным бормотанием своего второго лица?

- Мне душно, - пожаловалась Молли. В отблесках света и сигаретном дыму Двухголовая Девушка казалась мягким, бледным экспонатом кунсткамеры, плавающим в мутной белой жидкости. Джону представилась вся их труппа, замершая в стеклянных сосудах, их изуродованные тела застыли в нелепых позах, посеревшие остановившиеся глаза смотрят вперёд, на мир за стеклом, покрытый пылью, кожным жиром, белёсой пеленой чужого дыхания, отпечатками губной помады...

Шёпот заполняет уши, как налитый до краёв стеклянного сосуда формалин.

Джон!

Джон Уотсон!

Извращенец!

Джон зажал уши и замотал головой, давя рвущееся наружу перепуганное мычание. Окружающий мир дрожал от жара, как мираж в пустыне, но его пот был ледяным. Оглушённый и скованный страхом, прячущимся в углах его сознания уже целую вечность, он не услышал самого главного.

Приближающихся глухих шагов.

Когда Джон открыл глаза, пространство шатра немного раздвинулось, принимая в свои удушливо-спёртые объятия Грега, их жонглёра. От всех остальных жонглёров мира его отличали руки — скорее, клешни со сросшимися пальцами, грубые, розовые, деформированные куски плоти и раздробленных костей. Джон жадно смотрел на него, отчаянно желая увидеть знак о том, что всё получилось, как надо, и проклинал свою неспособность говорить. Взгляд, жест, кивок — всё, что угодно, лишь бы оно говорило о том, что его мучениям скоро настанет конец. Грег покосился на него и подмигнул — не более чем мимолётное движение ресниц — незаметно вынул из кармана один разноцветных шариков и подтолкнул к нему. Шарик прокатился по земле и остановился, ударившись о ботинок Джона. Он поскорее подобрал его и положил за пазуху, ощущая, как трётся о кожу упругая резина.

Всё получилось.

Всё получилось.

- Я привёл с собой гостя, - излишне развязно объявил Грег. Все остальные были слишком пьяны, чтобы заметить. Молли и Лилли хватило одного предложенного Красавицей Салли стакана, и обе головы сонно моргали. Джон отчётливо чувствовал его страх. Над его верхней губой выступили капельки пота. - Отец... Как вас там?

- Уильям. Называйте меня Уильям, - полог шатра колыхнулся, впуская ещё одного человека. Он был одет в скромную рясу, поверх которой был накинут плащ с поднятым капюшоном. В неверном свете можно было различить только высокие скулы и чувственный, красиво изогнутый рот незнакомца. Его голос был низким, бархатистым и слегка сиплым от нещадно чадивших свечей. Он повернулся спиной к Джону, но тот всё равно ощущал на себя взгляд.

Его взгляд.

Приди!

Джон зажмурился, боясь, что в его глазах отразятся кипящие внутри него эмоции. Он просунул руку под рубашку и до боли стиснул шарик в кулаке, мысленно благодаря Грега за то, что он не побоялся выполнить его просьбу и выступить в ночь Хэллоуина. Как это было?

Он идёт, вжав голову в плечи, сердце гулко колотится о рёбра, руки в карманах и глаза перебегают с предмета на предмет, и шарики кажутся крохотными отрубленными головами? Он жалеет, что согласился, и уже хочет повернуть назад, как вдруг видит впереди группу детей и подростков, ведьм и полотняных привидений, и представляет, что может случиться с ними, если он этого не сделает? Должно быть, они прекрасны в своей невинной радости. Невинной.

Он говорит им эй детишки не хотите посмотреть на настоящего жонглёра и они затихают, но не боятся, и самый смелый мальчик выступает вперёд давай старик покажи класс и Грег достаёт из карманов головы-шарики, на свет показываются его руки, похожие на плохо обтёсанные кисти статуи ты же не сможешь жонглировать с такими руками посмотрим? По тёмному небу протягивается разноцветная радуга-дуга, дети радостно смеются и одобрительно свистят вот так руки? Дети наполняют его широкие карманы конфетами в награду за выступление? Страх прошёл, и у Грега возбуждённо горят щёки? Тьма сзади раздвигается, как занавес из тончайшей чёрной ткани, и из неё вышагивает высокая фигура, такая же чёрная, тонкая и невесомая, и этот низкий голос произносит...

И произносит...

- Может, кто-то из вас хочет исповедоваться в эту нечистую ночь? - произнёс отец Уильям, окидывая уродов цепким взглядом и жестом отказываясь от протянутого ему миссис Хадсон стакана хереса. Женщина оскорблённо поджала губы и глянула на жонглёра:

- Где ты его подцепил, Грег? Где ты вообще был?

- В баре, - поспешно ответил Грег. Джон сжался, услышав самый неудачный вариант ответа из всех возможных. Если сейчас он всё погубит...

- Ах, - протянула миссис Хадсон. - Что же, бедные уроды не зарабатывают на приличную выпивку. Такую, которую подают в барах.

Глаза миссис Хадсон закрывались сами собой, голова клонилась к массивному ожерелью на груди, она бормотала всё тише и неразборчивее. Джон, наоборот, сел прямее, его сердце билось неровно, делая паузы длиной в пару взмахов ресниц, живот казался слишком лёгким и пустым, словно чья-то умелая рука вырезала у него все внутренности. Голосовые связки дрогнули, сократились, и из горла Джона вырвалось мычание — единственное подобие речи, которое он мог себе позволить. Свою просьбу к Грегу он написал на листе бумаги, который затем бросил в огонь. Он горел неохотно, потрескивая и сворачиваясь в неопрятный чёрный ком, как будто и ему было отвратительно то, что написал на нём Джон.

Среди всеобщего молчания раздался мерзкий булькающий звук — Скелет выблевал на землю бурую смесь хереса и желчи. Джону пришлось подняться и отойти в сторону, чтобы едко пахнущая рвота не попала на него.

- По-моему, Джон хочет, - сказала Молли, запинаясь и путая слоги; судя по тому, как часто она сглатывала, она готова была последовать примеру Андерсона. Лилли упрямо вздёргивала голову вверх, желая смотреть священнику прямо в лицо, но её голова неизменно клонилась вправо. Скелет корчился на полу, готовясь извергнуть из себя остатки хереса. Грег, нагнувшись, неловко похлопывал его по плечу.

Уильям неторопливо повернулся к Джону лицом. Под взглядом его матово поблёскивающих глаз он невольно съёжился, но заставил себя расправить плечи. Уильям кивнул и жестом указал ему следовать за собой. Джон излишне торопливо зашагал к нему и споткнулся. Он хотел как можно скорее выбраться отсюда, из этой сонно-пьяной атмосферы, из этого пропахшего кислой блевотиной шатра, из этого грязного, подлого, делавшего ужасные вещи тела.

Когда они покидали шатёр, Скелета опять рвало, миссис Хадсон хрипела, что он изгадит им весь реквизит, Салли хихикала, рисуя на своём лице помадой широкую клоунскую улыбку, а Молли и Лилли почти неслышно похрапывали, опустив обе своих головы на грудь. Джон невольно подумал, что это не самое подходящее прощание.

Он не заслужил другого.

Уильям завёл его за одну из повозок, как можно дальше от шатра. Ночь пахла кострами, прелой листвой и кровью. Свежий воздух оглушал и ощущался чем-то неправильным, чем-то наподобие чистого горного ручья посреди выжженного пепелища. Не отрывая взгляда от обезображенного лица Джона, он медленно опустил капюшон, открывая лунному свету своё лицо в обрамлении блестящих чёрных кудрей. Джон невольно наклонился в сторону, желая убедиться, что его второе лицо скалится с проплешины на затылке, как и говорилось в легенде.

- Вы сами позвали меня, а теперь сомневаетесь? - тонко улыбнулся Уильям — нет, Шерлок. Джон отрицательно качнул головой. Чувство скорого, освободительного конца билось в висках, как мотылёк бьётся о лампу, ощущает жар, но не в силах противиться желанию утонуть в ослепительном, сжигающем лёгкие крылья свете. - Позвольте, я сниму с вас это.

Джон затрепетал, когда его головы коснулись две ладони, похожие на мёртвых белых голубей, и аккуратно расстегнули ремень. Он машинально подхватил фальшивую челюсть рукой, но затем заставил себя разжать её, позволяя деревяшке упасть в чахлую, тронутую инеем траву.

- О, это впечатляет, - мягко сказал Шерлок, разглядывая обезображенное лицо Джона. Выработанные за годы инстинкты приказывали ему немедленно прикрыться, но он сопротивлялся им. Джон пытался скрыть своё уродство, даже после того, как осечка ружья вытащила его наружу, скрывал под маской, словно думая, что если очень долго притворяться кем-то, то он станет им на самом деле. Взрослые вежливо улыбались, глядя на его карточные фокусы, и он морщил нос и прищуривал глаза, притворяясь, что под деревянной маской у него есть рот, которым можно улыбаться, но дети... Дети и подростки смотрели на него настоящего — с ужасом и отвращением, как будто видели под маской эту тёмно-красную влажную дыру в его лице, эти осколки зубов, торчавшие из массы развороченной плоти, этот свисающий, безвольный язык.

Как будто видели, как после выступлений он входит в свою повозку и, тяжело дыша, опирается всем весом своего тела на хлипкую дверь, сжимая руками потяжелевший низ живота, путается в ткани, стягивая штаны и высвобождая полностью эрегированный член, сжимает кулак вокруг головки, вспоминая того юношу, почти мальчика, со стекающим на худенькие костлявые запястья мороженым, которое он слизывал острым кошачьим языком...

- Ах, вот как, - нараспев сказал Шерлок, по-новому рассматривая Джона. От него исходил сильный, но какой-то искусственный аромат — так бы пах залитый формальдегидом букет дорогих цветов. Он дурманил и кружил голову, так что лицо Шерлока двоилось в глазах Джона: одно было прекрасным, неземным, почти ангельским и таким юным, а второе — плоским, сплющенным, покрытым морщинами и складками.

Джон жадно втягивал в себя этот запах, словно он был смертельным ядом. Его язык пошевелился, изогнулся, из горла вырвалось привычное мычание, но каким-то образом в нём можно было различить осмысленные слова, как будто его челюсть была снова целой.

- Я — урод, - глотка Джона сжалась, но он заставил себя говорить дальше, выплёвывая слова, кислые и обжигающие, как поднимающаяся из желудка рвота. - Я — извращенец. Я был уродом ещё до того, как снёс себе нижнюю челюсть. Я так стремился умереть, но даже смерть побрезговала мной. Она не искупит того, что я сделал... Делаю...

Доктор Джон Уотсон работает в детской больнице. Матери приносят к нему на осмотр хнычущих сопливых младенцев, и маленьких девочек с пушистыми кудряшками, в нарядных чистеньких платьицах, и почти девушек с наливающейся грудью и намечающимся мягким жирком на животе. Со всеми ними доктор безупречно вежлив, шутит, старается занять и непременно вручает каждой пациентке конфету в хрустком блестящем фантике. За храбрость, объясняет он. Всё идёт нормально.

Пока к нему на приём не приходят юноши.

Руки Джона начинают дрожать, когда он видит очередное свежее личико со следами первого в жизни бритья или мягким тёмным пушком над верхней губой, тонкие, как у жеребчика, ноги, острые локотки, мягкий полукруг кадыка на тонкой шейке. Он осматривает рты, борясь с желанием погладить пальцами блестящие язычки и розоватые дёсны, пальпирует животы, думая, как прекрасно было бы обвести языком аккуратную луночку пупка, прощупывает нежные, безволосые яички...

- Я старался держаться, Господь видит, что старался, но эта тяга, это ядовитое растение, пустившее корни в мозг, в котором бродят и бродят его соки, этому невозможно противиться, потому что оно внутри тебя, но не является твоей частью...

Рот Джона накрывает чужой, пахнущий клубничным леденцом на палочке, такие леденцы он давал только молодым джентельменам, и ночью, в кровати, доводил себя до исступления, вспоминая их губы и языки рядом с округлой конфетой, обхватывающие, сосущие, лижущие. Руки Джона скользят по груди, безволосой и ещё по-мальчишески узкой, пальцы поглаживают отвердевшие соски, ныряют ниже, к покрытому шелковистым пухом лобку, это уже не назовёшь осмотром, тело под ним дрожит от его прикосновений — от возбуждения? От отвращения? Ему всё равно. Член Джона готов взорваться, он слизывает с нёба вкус клубничного леденца, и...

- Иногда я думаю, что смерть не взяла меня, чтобы моё уродство было видно всем, сразу, может, я даже хотел, чтобы было именно так... - язык Джона свисал из развороченной челюсти, двигаясь и изгибаясь, роняя на грудь капельки слюны. - И, кроме того, я хотел почувствовать то, что чувствовали они, их страх, их отвращение, потому что, мне кажется, только так я искуплю вину и тот вред, который нанёс. Прошу вас, Шерлок... Вы ведь сделаете для меня это?

Шерлок тепло улыбнулся, глядя на него. Запах становился всё сильнее, слаще, превращаясь в аромат гниения. Тени на лице Шерлока были похожи на трупные пятна. Он коснулся лба Джона, шеи, запустил пальцы под воротник его рубашки — твёрдые, холодные, неживые. По телу Джона прошла волна лихорадочной дрожи. Шерлок трогал его, как таксидермист трогает свежий труп животного, перед тем как превратить его в чучело, как трогает гримёр на редкость симпатичное мёртвое тело, как он трогал этих юношей...

Джона подташнивало от этого мерзкого сладкого запаха, от этих деловитых, бездушных прикосновений. Вялый член, казалось, съёживался и втягивался внутрь тела.

- Да, - прошептал Джон. - Это оно. Заберите меня с собой, Шерлок. Уверяю вас, я достоин. Вы не найдёте в этом цирке большего урода, чем я.

Руки, ползавшие по его телу, как гибкие сколопендры, исчезли. Джон разочарованно вздохнул и умоляюще посмотрел на Шерлока, взглядом умоляя его продолжить. Ветер шелестел опавшей листвой, откуда-то доносились весёлые выкрики и смех.

- У нас ещё будет вся вечность, доктор Уотсон, - сказал Шерлок и церемонно протянул ему ладонь. В бледном лунном свете он казался полупрозрачным, как тень, но ладонь была твёрдой и материальной. - Проследуйте за мной.

И Джон шагнул вперёд.

***

Деревянную челюсть нашли в траве. Она встречала рассвет первого ноября широкой, счастливой улыбкой.

@темы: выкладываю повторно

---

тащу в дневник своё фикло-2

Название: Ночная смена
Автор: Gas in Veins
Фэндом: Гуща событий
Пэйринг или персонажи: Джейми Макдональд, Малкольм Такер/Олли Ридер
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), PWP, ER (Established Relationship)
Предупреждения: OOC, Нецензурная лексика
Размер: Драббл, 3 страницы
Описание: Джейми приходится задержаться на работе, но он не остаётся этим разочарован.
Посвящение: Ответный подарок для kolfin
Примечания автора: На всякий случай предупреждаю, что здесь присутствует вуайеризм.

текст

Джейми был раздражён. Часы бесстрастно показывали одиннадцатый час вечера, практически все сотрудники благополучно отбыли домой, к бормотанию очередного вечернего шоу по телевизору и китайской еде из ближайшей забегаловки, а он всё ещё торчал в здании, по шее в океане дерьма, конца и края которому видно не было. Пресса в очередной раз устроила им адскую карусель. Джейми сидел над свежим пресс-релизом до тех пор, пока не почувствовал, что сейчас блеванёт прямо на него. Он сморщился и провёл рукой по лицу, пытаясь вернуть зрению чёткость. Кажется, он понемногу начинал понимать пристрастие многих в этом отделе к тем самым вечерним шоу — ему и самому сейчас больше всего на свете хотелось просто разгрузить мозги и тупо попялится на что-то. Джейми вздохнул и задумался. Вроде бы Такер тоже ещё должен быть на месте, небось всё пытается дозвониться до своих знакомых в попытках уладить ситуацию, чередуя увещевания с угрозами. Вот пусть и отвлечётся на этот поганый пресс-релиз.

Джейми схватил папку и встал, массируя одной рукой висок. Кстати, о Такере. Сегодня утром в его кабинете заискрила розетка, и остальные сотрудники, пользуясь его отсутствием, поскорее вызвали рабочих. Но вместо того, чтобы заменить её, те просто выдрали розетку из стены, оставив в ней дыру размером с крупное яблоко (или половину сиськи Найджелы Лоусон, если прибегнуть к терминологии Джейми Макдональда), этакий глазок в соседний кабинет. К счастью, Малкольм не заметил нововведения, и никто в отделе не хотел умирать молодым, обратив на это его внимание.

Джейми почти дошёл до кабинета Такера, когда из-за угла вдруг вывернул Олли и, не заметив его, зашёл туда, не утруждаясь тем, чтобы постучаться. Джейми остановился и от души выругался сквозь зубы. Какого хуя он-то здесь делает в такое время? По мнению Джейми, Ридеру уже давно следовало мирно вышивать крестиком на своём велюровом диванчике, или подстригать бонсай, или чем этот педрила ещё занимался в свободное время.

Джейми терпеливо ждал, когда Олли наконец свалит. Глянув на часы, он обнаружил, что торчит в коридоре уже добрых десять минут. Из кабинета не доносилось ни звука. Возможно, Такер наконец выкинул Олли из окна, как когда-то грозился. Было бы неплохо.

Подождав ещё немного и начиная потихоньку закипать, Джейми подошёл к двери и напряг слух. Ничего похожего на обычные разговоры с Такером, в ходе которых он непременно повышал голос на пару децибел. Он хотел было так же войти без стука, как в голову ему пришла идея получше. Дыра в стене! В кои-то веки эти ленивые ублюдки сделали хоть что-то полезное.

Джейми нетерпеливо потянул за ручку двери соседнего кабинета и удовлетворённо кивнул, когда она легко повернулась. Его пиздоголовый обитатель регулярно забывал пользоваться ключом. Внутри было темно, свет проникал только сквозь неровный пролом. Джейми отложил папку, опустился на колени и заглянул в него с плохо сдерживаемым любопытством.

Такер сидел за столом, откинувшись в кресле и закрыв глаза. Олли вообще не было видно. Правда, что ли, в окно вылетел? Сначала Джейми решил, что Малкольм спит, но внезапно он издал стон — низкий, гортанный звук, похожий на рычание крупного животного. Он посмотрел вниз, слегка склонив голову набок и глубоко вдыхая воздух приоткрытым ртом. Обе его руки были под столом, но по движениям плеч можно было догадаться, что он гладит кого-то по голове. Только сейчас Джейми начал различать влажные, чмокающие звуки, доносившиеся из-под стола.

Джейми моргнул и восхищённо прикусил костяшки пальцев, чтобы не выматериться в полный голос. Сердце застучало так сильно, что он опасался, как бы его не услышала парочка в кабинете. Олли сосёт у Такера, серьёзно? Это будет поувлекательнее телевизора. Ладно, насчёт Ридера он и так был уверен, но от Малкольма он такого не ожидал. Да и хуй бы с ним, но с Олли? Ну и вкус.

Джейми отвлёкся от своих мыслей и устроился поудобнее, плотнее прижимаясь к дыре в стене и желая досмотреть шоу до конца. Оба мужчины встали на ноги, и Малкольм довольно грубо целовал Олли, оттягивая зубами его нижнюю губу и попутно расстёгивая на себе рубашку. Джейми оценил его солидный стояк и одобрительно хмыкнул. Глотка у Ридера, видимо, бездонная. Блестящий от слюны член Малкольма тёрся о брюки Олли, оставляя на них мокрые следы. Олли обхватил его рукой, слегка сжал и несколько раз с силой провёл по нему вверх-вниз, заставляя Такера что-то хрипло пробормотать и вцепиться зубами в его оголённую шею. Второй рукой Олли ослаблял галстук и дёргал за пуговицы своей рубашки с такой силой, что они готовы были оторваться.

Джейми с удивлением ощутил, как его собственный член наливается кровью и встаёт. В этом действительно что-то было: сидеть в темноте и исподтишка смотреть, как твой босс трахается с твоим же коллегой. Такер залез руками под наполовину расстёгнутую рубашку Олли и крепко стиснул между длинными пальцами его соски, заставляя молодого человека ойкнуть от неожиданной боли. Джейми немного изменил позу, чтобы ему было удобнее расстегнуть брюки и высвободить полностью эрегированный член. Он вздрогнул, когда чувствительная кожа головки коснулась шершавой ткани рубашки, и раздвинул колени пошире, не отрывая взгляда от того, что происходило в соседнем кабинете.

Такер наконец оторвался от шеи Олли, насосав на ней приличный синяк, и тихо что-то скомандовал, знаком показывая ему перегнуться через стол. Джейми смотрел, как Малкольм стягивает с него брюки, медленно водя рукой по своему члену, и жалел, что он разговаривает так тихо — видимо, опасается привлечь ещё больше внимания. Больше всего к сексе Джейми любил именно грязные разговорчики, а уж у Такера это должно получаться просто превосходно. Он наблюдал, как Малкольм натягивает презерватив и щедро наносит на свой член прозрачную смазку, второй рукой поглаживая и сжимая ягодицы Олли.

- О да, вставь этой шлюшке как следует, - пробормотал себе под нос Джейми, начиная двигать рукой быстрее и чувствуя, как наслаждение волнами омывает всё тело, будто бы заставляя нервные окончания позванивать. Его дыхание стало учащаться, бёдра непроизвольно двигались навстречу его кулаку. Рукой, испачканной в смазке, Такер взял Олли за волосы и резко вошёл в него, оттягивая его голову назад. Олли издал нечто среднее между всхлипом и стоном, зажмурившись и вцепившись руками в край стола так крепко, что костяшки пальцев побелели. Малкольм удовлетворённо прорычал нечто неразборчивое, но явно нецензурное, и начал двигаться, заставляя стол ходить ходуном. Олли ритмично постанывал сквозь плотно сомкнутые губы, изредка прикусывая нижнюю передними зубами.

Джейми ещё крепче прижался к отверстию в стене, жадно наблюдая за происходящим. Такер ещё сильнее потянул за волосы Олли, вынуждая его выгнуться, и снова поцеловал его, переплетая его язык со своим. Разорвав поцелуй, он выпрямился и начал двигаться ещё быстрее и резче. Джейми обратил всё своё внимание на Малкольма, отмечая, как он стискивает зубы, как бьётся жилка на его виске, с каким влажным звуком его яйца бьются о задницу Олли. Джейми ловил и другие звуки: скрип стола, резкие хриплые выдохи, приглушённые стоны и случайно вырывавшиеся ругательства. Шлепки становились всё интенсивнее, и Джейми не выдержал первым, крепко стиснув член в кулаке и поглаживая указательным пальцем уздечку. Он кончил себе в ладонь, закусив губу, чтобы не издать ни одного звука, и невольно закрыв глаза. Когда оргазм прошёл, оставив после себя лёгкое головокружение и привкус крови во рту, Джейми перевёл дыхание и снова заглянул в соседний кабинет.

Судя по всему, парочка тоже успела благополучно кончить. Олли одевался, пытаясь прикрыть засос на шее воротником рубашки и брезгливо встряхивая испачканными волосами. Малкольм и не думал приводить себя в порядок, развалившись в кресле и осоловело разглядывая стоявшего перед ним молодого человека. Застегнув все пуговицы, Олли наклонился к нему и что-то сказал шёпотом, на что Такер лениво ответил:

- Иди нахуй.

Олли хмыкнул, повернул ключ в двери и вышел, слегка пошатываясь. Малкольм глубоко вдохнул и закрыл лицо обеими руками, по-прежнему не делая никаких попыток одеться. Джейми вытер липкую ладонь попавшимся под руку полотенцем, от души надеясь, что оно предназначено для чего-то вроде протирания чашек, и встал, натягивая и застёгивая на ходу брюки. Он лениво подумал, что было бы интересно посмотреть на реакцию Такера, если бы он зашёл к нему прямо сейчас. Но, пожалуй, делать этого Джейми не будет, пресс-релиз подождёт и до завтра. А ещё завтра он подловит где-нибудь этих рабочих и попросит повременить с заменой розетки. Причина сойдёт любая, вплоть до нехватки финансирования. Ведь шоу должно продолжаться, правда?

@темы: выкладываю повторно